Этюды Черни
Шрифт:
– Да, мы с тобой похожи, – кивнул он. – Так что, я думаю, ты воспримешь все это с пониманием. И вообще, я…
Саша выключила телефон. Она не могла больше слышать его голос из будущего. У него сейчас утро завтрашнего дня, а она во вчерашнем вечере. В его прошлом.
Это слово – прошлое, прошлое! – иглой впилось в ее мозг. Прошлое охватило ее, все собою заполнило, не оставив места для будущего. Вся ее жизнь теперь – сплошное прошлое.
Голова у нее закружилась. Она села на ступеньку красной лестницы. Показалось, что вытекла из нее кровь
«Это не могло произойти… вот так! – Не мысли метались у нее в голове, а какие-то жалкие их обрывки. – Ничего не предвещало… Как глупо, боже мой, какое глупое слово – предвещать… Что, всадник должен был явиться на коне, протрубить в серебряный рог: Александра, тебя скоро бросит любовник?.. Отношения исчерпали себя… Пошлые слова, невыносимо пошлые, он правильно понимает… Но что толку от правильности его понимания?.. Он не хочет больше ничего знать о тебе. Ты скучна ему, ты исчерпана!»
Саша запнулась о последнюю ступеньку, чуть не упала. Человек, стоящий у входной двери, что-то сказал ей – она не поняла его слов. Он спросил что-то – она кивнула. Он открыл дверь, и она оказалась на улице.
Нью-Йорк встретил ее всем своим ночным объемом сразу. Как будто она не на Седьмую авеню вышла, а нырнула в океан. Да, всего три дня назад она испытала точно такое ощущение: поехали с Федором и Тишкой купаться на океан, и нырнула в волну, и показалось, что тонет, но уже через мгновение поняла – не тонет, а погружается в огромную, всеобъемлющую стихию, и бояться не надо…
Нью-Йорк, Манхэттен с его неутихающим гулом был точно такой же стихией, как океан. Он был больше, чем Саша, и она почувствовала себя спокойнее, оказавшись в нем. Даже кавалькада машин – «Скорая», полиция, пожарная, – пронесшаяся мимо с ревущими сиренами, каким-то непонятным образом успокаивала тоже. Может, и ее спасут эти машины, ну да, они же выезжают все сразу, даже если позвонит какой-нибудь обкурившийся придурок и скажет, что его подружка закрылась в ванной, не открывает дверь и орет…
Снова лезет в голову какая-то бессмыслица! А может, так и должно быть. После его звонка.
Саша прижала ладони к щекам. Постояла так, прислушиваясь к удаляющимся сиренам. Прошли мимо подростки, хохоча и толкая друг друга. Чуть и ее не толкнули, но не толкнули: все нью-йоркские жители учатся ходить в толпе, никого не толкая, одновременно с тем, как вообще учатся ходить…
Саша подошла к краю тротуара и махнула такси, которое медленно ехало вдоль обочины.
Надо успокоиться. Надо подумать. Надо взять себя в руки, и она это сделает.
Глава 17
Окна детской на втором этаже были темны. Киркины окна тоже. Может, и дверь входная закрыта? Не хотелось бы всех перебудить.
От калитки Саша увидела, что на веранде рядом с угловым фонариком светится еще один странный голубоватый фонарь. Подойдя ближе, она поняла, что это просто
монитор.Царь сидел за компьютером, стоящим перед ним на плетеном столике, и клавиши под его пальцами шелестели тихо, как листья на дереве или капли дождя по крыше. Он был полностью погружен в свое занятие, в котором Саше понятен был только этот успокаивающий шелест.
– Кира уснула, – сказал он, не отрывая глаз от монитора. – Хотела тебя дождаться, но не смогла. А вообще-то ей теперь получше стало.
Он наконец посмотрел на Сашу. Она знала этот взгляд с детства. Все несуразности, неясности, все глупости мироздания в пыль расшибались об этот взгляд.
– Разве ей было плохо? – спросила Саша.
– Конечно. Не знаю, кто это выдумал, будто бы от родов молодость возвращается, организм возрождается, и прочая в этом духе чушь. У Киры только болезни обострились и нервы расшатались, вот и все возрождение.
– Не надо было рожать, что ли? – пожала плечами Саша.
– Она хотела.
– А ты?
– Не уверен.
– Однако! Это что значит, ты отлично и без Маруськи обошелся бы?
– Это значит, что я не стал бы рисковать Кириным здоровьем ради возможности иметь второго ребенка.
– Все-таки ты, Царь, жуткий зануда, – фыркнула Саша. – Я это поняла с первой минуты знакомства с тобой.
Она отлично помнила ту минуту, хотя ей было тогда полтора года. Кстати, помнила и то, как в ответ на дурацкий вопрос взрослых о ее возрасте громко выговаривала: «Полтора года!» – и с удовольствием выслушивала их восторги по этому поводу. Да, она разговаривала уже вполне внятно и считала себя взрослой. Собственно, она считала себя взрослой всегда.
И не приходилось удивляться, что в полтора года Саша запомнила такое яркое явление своей жизни, как Федор Ильич Кузнецов.
Мама вывела ее во двор и сказала:
– Сейчас мы с тобой сходим в аптеку, а потом пойдем к Крылову.
«К Крылову» означало – на Патриаршие. Там стоял памятник, возле которого любили гулять все окрестные дети, потому что можно было дергать бронзовую мартышку за хвост и мелками разрисовывать слона; фигуры этих басенных животных окружали дедушку Крылова.
– В аптеке уколами воняет. – Саша нахмурилась. – Не пойду.
Она только что переболела скарлатиной, и уколы еще были слишком свежи в ее памяти.
– Ну Сашка!
Мама беспомощно огляделась. Видимо, в аптеку ей надо было позарез. Саша уселась на скамейку у подъезда и вцепилась в нее изо всех сил. Если она чего-то не хотела, ее не сдвинул бы с места даже бульдозер.
– Федор Ильич! – вдруг воскликнула мама. – Иди сюда, пожалуйста!
Вот это и было явление Царя в Сашиной жизни. Может быть, она видела его и раньше, и даже наверняка видела, они ведь жили в одном доме и родители их дружили. Но, наверное, что бы она сама о себе ни думала, какой бы взрослой себя ни считала, а только в тот день пробудилось в ней по-настоящему такое сложное и необъяснимое явление, как память.