Этюды к портретам

Легко, одним шагом, великан поднялся на сцену. Лектор невольно попятился поближе к кулисе.

— Я не знаю этого вашего… «…ковского», — сказал нарушитель лекционного обряда, — но если он действительно— поэт, то он вас не поблагодарит за ваше та-рах- тение.

Интонация была такою, что в зрительном зале засмеялись. Послышались аплодисменты. Великан поднял свою большую руку и спокойным движением человека, который привык к рукоплесканиям, успокоил слушателей. Тут собрался с духом и лектор. Он промямлил:

— Вы не имеете права перебивать! Я выступаю по путевке!

— Путевку я вам тоже могу выдать, — уже с откровенной улыбкой сказал великан.

В зрительном зале возник настоящий шквал смеха. Теперь хлопали все, и не сразу восстановилось спокойствие, хотя нарушитель лекционного порядка жестами и мимикой показывал, что он желает разговаривать с аудиторией. Он сказал:

— Товарищи, меня зовут Владимир Владимирович Маяковский…

Большая пауза. Бурные аплодисменты.

— Считаю, что мы познакомились. Так вот. Не для того пишут поэты, чтобы потом на головах плясали косноязычные комментаторы и пояснители. О поэзии можно говорить, только если любишь ее и уверен, что можешь свою любовь донести до слушателей.

Тут Маяковский повернулся в сторону лектора, который стоял уже за кулисами, и спросил:

— Гражданин лектор, кого вы сегодня хоронили по вашей путевке?

— Я не хоронил, — дребезжащим голосом ответил лектор, — я проводил беседу как раз о вашем творчестве, Владимир Владимирович…

Папироса в уголке рта подпрыгнула, будто она не могла остаться спокойной, услышав такие слова. Маяковский отвесил глубокий поклон.

— Благодарю, не ожидал!.. Если уж на то пошло, товарищи,—

Я сам расскажу о времени и о себе.

Еще раз аплодисменты, и сразу — полная тишина. Маяковский привычным жестом бросил папиросу на пол, придавил ее тяжелой каучуковой подошвой гигантского своего ботинка; снял пиджак и аккуратно повесил его на стул, освободившийся после бегства лектора. Он одернул книзу вязаный джемпер и чуть заметным движением обеих ладоней подтянул брюки. Затем помолчал. Сделал шаг вперед и начал бросать слово за словом в зрительный зал, который в едином движении подался навстречу его голосу:

Я, ассенизатор

и водовоз,

революцией

мобилизованный и призванный, ушел на фронт

из барских садоводств

поэзии —

бабы капризной.

Читает он, скандируя: поэты не могут читать иначе.

Однако Маяковский не подчиняется ритмическому рисунку стихотворения: он обращается со своими слушателями настолько близко и полно, что, конечно, не может остаться за холодной решеткой метронома. Поэт явственно подчеркивает суть читаемого — интонациями, жестами, выражением лица. Впрочем, и делая смысловые паузы, замедляя и ускоряя свое чтение, Маяковский не теряет ритма вещи. Недаром же он говорил: «Ритм — это основная сила, основная энергия стиха. Объяснить его нельзя, про него можно сказать только так, как говорится про магнетизм или электричество».

И воистину, ритм его стихов заряжен электричеством, оно насыщает весь зрительный зал. Оно почти ощутимо — как нечто существующее в трех измерениях…

Рифмы Маяковского звучат в ушах его слушателей подобно ударам набатного колокола. И вместе с тем эти неожиданные и острые звуковые повторы — они как бы ступени широкой лестницы, по которым слушатели вместе с поэтом подымаются туда, откуда виден весь замысел произведения.

Маяковский обращает свои строки к потомкам. Но он беседует с будущими поколениями так, словно это — его современники, а не отдаленные и малопонятные живущему сегодня существа. И естественно, слушателям, к которым обращено в эти минуты лицо поэта, слушателям кажется, что они сами суть те, кому говорится:

Слушайте,

товарищи потомки,

агитатора,

горлана-главаря.

Заглуша

поэзии потоки,

я шагну

через лирические томики,

как живой

с живыми говоря…

Маяковский продолжает. И вот внезапно для сидящих в зале происходит чудо. Ведь еще совсем недавно шла обычная предыгра любого «концерта», «выступления». Затем слушатели стали следить за содержанием стихов, которые произносит этот удивительный великан. Как будто они целиком заняты этим.

И стихи не так просты: они требуют серьезного внимания. А сверх этого каждый из слушающих Маяковского очень скоро начинает ощущать, что он узнает и о самом поэте, и о его мыслях и чувствах гораздо больше, чем говорится в стихах.

Стихи как бы обретают новое, дополняющее первоначальный их смысл звучание, потрясающую значительность, удивительную интонацию проникновенности и чистоты, взволнованности и любви к людям, к родной стране. Словно некая картина — плоское черно-белое изображение на бумаге — вдруг дрогнула, и сперва не совсем ясна, а потом все точнее и четче обнаруживает неожиданную и волшебную глубину. Разноцветные тона проступают теперь сквозь сероватые оттенки этой картины. Вот картина преобразовалась окончательно. В возникшей неожиданно перспективе чуть колеблется воздух, радуют глаз все краски спектра. Вместо условного изображения предстает зрителю кусок живой жизни.

Или нет: обыденная жизнь намного бледнее, скупее, чем этот мир, созданный неповторимой личностью поэта. Все в нем больше, и глубже, и шире, и ярче, нежели представлял себе всякий из слушателей еще три минуты назад. Но только не в уютный мирок сказки уводит Маяковский свою аудиторию. В этом раздвинувшемся и расцветшем мире сразу же узнается наше время, наша страна, наши дела, наши помыслы. И сам поэт присутствует тут же, ибо вот это и называется лирика: разговор стихотворца о себе самом вместе со всем окружающим его на земле.

И, видно, очень велик наш поэт, если то, чем он дышит, о чем мечтает, про что думает — все это неотрывно связано с важнейшими событиями, устремлениями, надеждами его родины, его эпохи; если это задевает прошлое и уходит в будущее — подобно острому лучу прожектора, теряющемуся в лунной пелене далеких от земли туч…

Вот Маяковский говорит о своем творчестве:

…Мой стих дойдет

через хребты веков и через головы

поэтов и правительств…

И слушателям кажется естественным, что в центре открывшегося для них в стихах необычайного мира стоит фигура самого стихотворца. Все, что услышит, о чем помыслит теперь зрительный зал, идет от него, от поэта, и возвращается к нему. Это возможно лишь потому, что любой из слушателей видит, слышит, понимает, а еще бессознательно ощущает всем своим существом: перед ним стоит удивительно хороший человек. Как он талантлив! Какая у него величественная и ясная фантазия! Какой юмор — тонкий и мягкий, грозный и печальный! Как богато он умеет выразить все, что подсказывает ему воображение! Как легко и радостно слушается его могучая речь!

Все пленяет слушателя и во внешности человека, который шагает сейчас по эстраде, неторопливо двигая своими длинными руками: и раскаты неповторимого голоса, и своеобразные манеры, потому что даже в этих повадках есть и что-то значительное, из ряда вон выходящее. Они удивительно гармонируют с самой сокровенной сутью поэта. Если бы кто-нибудь сперва прочел стихи Маяковского, а потом встретил бы его в жизни, он узнал бы его мгновенно: до того Маяковский похож на самого себя. Даже фамилия, вызывающая у нас образ высокой башни, которая излучает свет на многие мили вокруг, даже «двухэтажное» его имя-отчество — ведь оно как холм, на котором стоит вечно движущийся и вечно светящий маяк, — даже эти чисто внешние признаки несут на себе выражение глубокой сущности поэта-гиганта, осветившего жизнь великой страны в годы великих ее дел и потрясений.