Ева и головы

Духи и всяческая волшебная тварь, — знала Ева, — циркулируют в жизни поселян согласно своему, особенному календарю, тем не менее имеющему сношения с календарём, по которому проживают отпущенные им года обычные люди. И так они вращаются друг относительно друга, словно языческий механизм, иногда соприкасаясь, иногда расходясь непостижимо далеко. В день святой Схоластики, если случатся на этот день метели (как то обычно бывает), в пелене опускающегося с неба снега можно увидеть пляшущих и кружащихся в диковинных хороводах ледяных существ, которым в обычной жизни на земле не место. Завывая, кувыркаясь, взбивая на крышах домов пену соломы, они воспевают святую, разыгрывают сценки из её жизни и жизни святого Бенедикта, который приходился ей братом.

— Я набрал лесных орехов и земляники.

Когда Ева выползла из своего убежища, импровизированного гнезда, которое каким-то образом стало импровизированной норой, Эдгар как раз демонстрировал ослику свою добычу.

— Мама готовила на завтрак нам с братьями кашу, — сонно сказала она.

Великан только пожал плечами. Подол рубахи у него был полон всякой лесной снедью, а живот казался брюхом огромного насекомого, не то мотылька, не то гусеницы.

— Скоро будет дом для божьих людей… матерей Иисусовых… там тебя выучат читать и писать слова, и будут кормить тем, чем хочешь.

— Я не хочу так, — задумчиво сказала Ева. Она попыталась вспомнить, не оттолкнула ли чем-нибудь накануне вечером великана. От вязкой дрёмы никак не удавалось освободиться. Всё вокруг было нереальным и, казалось, могло рассыпаться всего лишь от громкого голоса. — Я хочу каши. Можно с орехами и земляникой. Значит, ты не умеешь её готовить?

Лицо Эдгара нервно задёргалось. От расспросов девочки его лицо, кажется, вот-вот готово было задымиться. Он откашлялся, после чего сказал:

— Довольствуюсь прахом земным и семенами. Не извращаю сути вещей.

Орехи по одному проваливались между пальцами костоправа и стукались о борт повозки.

— Я видела, как готовила мама. — Сказала Ева. Лицо просветлело, мыслями она витала где-то там, в светлых днях, когда еды было вдоволь, и на неё, Еву, никто не сердился. — Похлёбку. Каши. Пекла хлеб и поджаривала на вертеле мясо. А ещё — сушила рыбу. Я рвала травку для супа, давила ягоды… Правда, как пользоваться ножом, не знаю. Говорили, что я ещё малышка, чтобы что-то резать. У тебя есть нож?

— Очень плохой он. Нож не для битв.

— Для чего же ты его тогда используешь?

Вопрос поставил Эдгара в тупик.

— Мне дал его в награду один человек, за то, что я побрил ему половину лица. А за другую дал деревянные бусы. Но они уже рассыпались. У того человека был только нож, как ни старался, он не мог срубать свою бороду.

— Срезать.

— Там, в бороде, жили клопы да мыши. В ней постоянно кто-то копошился, а тот человек чесал и чесал подбородок… пытался почесать, но не мог даже его нащупать. Борода была, как лёд, но я разрезал её скальпелем. Долго резал, по волоску. Хотел взять топор, но, в конце концов, справился и так.

— У тебя же есть этот, другой нож! Которым ты режешь людей. Подай его мне! — Ева поддёрнула рукава. — Будем готовить похлёбку.

Эдгар запыхтел так, что закрой Ева глаза, она могла представить усатого зверя, вроде выдры, только во много раз больше. К щеке великана пристал дубовый лист.

— Моим скальпелем нельзя, — сказал он. — Сам буду рубить для тебя, что скажешь, этим куском железа. Скальпель… он для таинства. Он должен работать с живой тканью, живая душа должна быть рядом. Как зуб хищника. Понимаешь?

Великан, наконец, расстался со своей ношей. Ссыпал всё в складки одеяла, ставшего сброшенной шкурой таинственного зверя по имени «Ева». Великан продемонстрировал девочке свой мизинец, поднеся его почти к её носу.

— Когда хищник находит жертву, клыками он чувствует чужую душу. Это то, что чувствую я этими пальцами. Хищник сжимает челюсти, завершая дело, но я — не хищник. Я делаю так, чтобы мой клык не задел души, не задел ничего важного, а только удалил осквернённую плоть.

— Значит, нельзя, — пробормотала Ева, немного ошеломлённая категоричностью великана. Он всё больше напоминал ей мышь в шкуре медведя, но когда голос его не дрожал, когда цирюльник твёрдо знал, какую щетину нужно сбрить, его было трудновато узнать. — Тогда я разрешу тебе помогать мне, как я помогала маме. Не нужно сердиться и обижаться. Такие времена настали. А теперь скажи мне: у тебя есть геркулесовые хлопья?

— Никаких хлопьев у меня нет. Только полкаравая хлеба.

— Хлеб подойдёт. Нужно достать воды. Лучше тёплой.

— Воды в мехах полно. Да только костёр мы разводить сейчас не будем… — он переступил с ноги на ногу, вновь погружаясь в свою бесконечную нерешительность. — Послушай. Нам бы пора отправляться в дорогу. Другие земли ждут, понимаешь? Может, кому-то там нужны мои руки…

— Хорошо, можно и холодной, — Ева вскочила, удержала равновесие на покачнувшейся телеге. — Я мигом, Эдгар! Ты только налей мне в плошку воды, а я помну туда хлеб.

Всего несколько минут спустя они сидели на козлах, друг напротив друга, глядя на миску с невразумительной кашицей. Островками там громоздились тёртые (пальцами Эдгара) орехи, давленые ягоды, какие-то травы и корешки, которые великан набрал в лесу. У Эдгара была деревянная ложка, и Ева смотрела, как взмывает она от миски ко рту великана, как дрожат, уловив запах, белесые его ноздри.

Ложка опустела, и, как подстреленная птица, рухнула вниз, в рукотворное болото с земляничными пятнами. И, как и полагается птице со смертельным ранением, больше не поднялась. Эдгар смотрел на Еву со смешанным чувством, никак не решаясь сделать глоток.

Ева попробовала сама и, поморщившись, сплюнула. Ничего более отвратительного в своей жизни она не пробовала.

— Напоминает помои, которые дают свиньям… выплюнь это, милый мой Эдгар. Видно, чтобы быть как мама, нужно овладеть особенным волшебством. Уметь повелевать крошками — знать, на каком из древних языков командовать им идти в котелок. Знать Иисусову молитву о коврижках, и уметь определять, какая морковка пойдёт в суп, а какая годится только курам и кроликам…

Эдгар икнул. Каша, разбавленная слюной, вытекла у него из уголка рта.

— Иисусову молитву о коврижках?

Ева печально ткнула пальцем в кашу, проделав там кратер, который, кажется, даже не стремился затягиваться. Потом схватила миску, и, спрыгнув вниз, направилась к ослику, который поднял голову и навострил уши. Кажется, до этого он дремал, убаюканный неожиданным после дождливой ночи солнышком.

— На-ка, покушай. Тебе нужно подкрепиться перед дальней дорогой… смотри-ка, ест! Послушай, если ты кушаешь это, только чтобы не расстраивать меня, то можешь не есть. Я же знаю, что это невкусно.