Ева и головы

Эдгар ничему не удивлялся. Он ходил, как пришибленный, приближался к Господу по спирали и непрестанно бормотал молитвы, как будто возводя из них вокруг себя крепость.

«Наверное, стоило остаться дома», — думала Ева, дёргая себя за мочку уха и наблюдая, с каким трепетом великан общается со своим ослом, посылая ему легчайшие сигналы натяжением и ослаблением поводьев. К полудню немного потеплело (хотя туман так и не рассеялся), и Ева позволила себе расстаться с плащом, оставив его лежать в повозке. Мимоходом она подумала о том, что стоит выбрать на какой-нибудь речке удобную запруду и постирать нижнее платье. Эдгар, похоже, свою одежду не стирал вовсе. На локтях его рубахи были дыры и слой грязи, котта потеряла всякий цвет, если, конечно, он у неё когда-нибудь был, и была похожа на питона, которые, по слухам, обитают где-то далеко на юге и питаются людьми. Единственным исключением были бурые пятна на рукавах. Потом мысли её возвращались к прежнему: — «Я маленький человечек, но даже самый маленький человечек может всё испортить у больших людей. Особенно маленький человечек».

— Тебе не хочется плакать? — внезапно спросил Эдгар.

Ева давно заметила, как пристально он иногда начинает её разглядывать. Она не больно-то придавала этому значения: гораздо интереснее наблюдать за собственными босыми ногами, летающими в воздухе, и бегущей ниже землёй, так, будто это она сама бежит со скоростью Господа. Когда ослик завозил телегу в лужу, она жмурилась оттого, что холодные капли попадали на ступни.

— Не совсем. А что? — ответила она.

— Ничего, — великан, казалось, смутился. — Человек, вроде меня, странствующий человек, часто видит, как плачут дети и взрослые.

— У меня ничего не болит, зачем мне плакать? — спросила Ева.

— Знамо, — поспешно ответил Эдгар. — Но слышались мне истории, что люди плачут, когда расстаются с семьёй. Особенно, если они такие маленькие, как ты, паутинка-на-ветру. Особенно, если никогда раньше не покидали дома.

— Ну и что? — девочка сделала над собой усилие, чтобы голос звучал как можно более равнодушно. — Я могу поплакать. Просто не хочу. Я скучаю по маме, но с таким великаном как ты, мне нечего бояться. Ты можешь только лишь топнуть, и рухнет крыша у любого дома. Даже у самого большого.

— Может быть, у муравьиного и рухнет, — Эдгар улыбнулся, но тут же опять стал серьёзным. Признался: — Просто хочу посмотреть, как люди плачут, когда им не больно. Что-то должно при этом быть… иначе.

— Что, например? — Эдгару, наконец, удалось привлечь внимание девочки, и она выделила ему точно отмеренный задумчивый взгляд. — Ты хочешь, чтобы я заплакала?

— Хотелось бы посмотреть. Может, у тебя на кончике носа будут танцевать ангелы. Может, я смогу их увидеть. Один апостол, из тех, что были учениками Павла изменившегося, говорил об ангелах.

— Ну, я, наверное, смогла бы, — решила Ева. — Плакать — это грустно и неприятно. Всё внутри начинает жечься, лицо становится сморщенным, как у младенца. Знаешь, у них такие сморщенные лица оттого, что они постоянно плачут…

В тот день она рыдала так, будто все грустные истории и сказки, рассказанные бабушкой, придуманные самой, заблудившиеся в голове, внезапно нашли выход. Это оказалось легко. Стоило только подумать, что все уголки в доме, к которым она привыкла, навсегда остались в прошлом. Что возня братьев, отцовская и дедова ругань и голос матери — все эти звуки скоро сольются в один монотонный гул, который будет истончаться, до тех пор, пока не исчезнет совсем. Слёзы хлынули рекой, и их невозможно было остановить.

Путники сделали остановку. Эдгар сидел напротив, словно гигантская сова, сбросившая к лету перья. Глаза его, как две луны, плыли сквозь пелену слёз.

— Я так не могу, — сказала наконец Ева. — Нужно уйти…

— Подожди, ещё две минуты, — говорил великан похожим на мяуканье голосом. — Я их вижу.

Ева соскочила с края повозки и ушла прочь. Куст дикой малины уколол в лодыжку, и какое-то время Ева, всхлипывая, думала, что сейчас под какой-нибудь ёлкой её тело истечёт всеми возможными жидкостями и останется лежать там, пустое, как никому не нужный холщёвый мешок. Между тем, горечь и обиду (даже если они и останутся в том мешке) вымоет дождями и высушит солнцем. Главное, чтобы никто не нашёл их и не вздумал взять себе.

Немного успокоившись, Ева решила — она уже большая и сможет позаботиться о себе сама. Как взрослая.

Следующий день ничем не отличался от своего предшественника — такой же белый, вроде как пушистый, но очень неприятный на ощупь. Тракт понемногу сошёл на нет, осталась только просека через лес, изредка прерывающаяся полянами. Один Господь знал, куда ведёт дорога, и дорога ли это вообще. Девочка устроилась между тюков с немногочисленными пожитками под навесом. Единственная радость в пути — наблюдать за осликом, который весело шлёпал по лужам. Капли воды, которые возникали словно бы из ниоткуда, стекали по его шкуре, а уши звонко и весело хлопали, если Господу вздумывалось встряхнуться. Когда девочка проваливалась в короткую вязкую дрёму, ей снилась влажная палуба, где от ветра хлопают не уши, а самые что ни на есть настоящие паруса.

Сгорбленная спина великана не менялась, сколько бы не прошло времени. Только рубаха всё больше намокала, очерчивая мышцы, так что спина в конце концов стала напоминать скалу. Кажется, он дремал, а в груди клокотали вечные молитвы, с которыми великан, наверное, родился.

Многие из произносимых Эдгаром молитв Ева слышала впервые. Откуда они брались? Вместе с дождём и солнцем скапливались на голове, а потом по капле, по слову сочились внутрь? Пройдёт время, и она, наверное, точно так же будет бормотать их себе под нос, не разбирая, где кончается одна и начинается другая, позволяя языку нести всякую околесицу, в которой нет-нет, да и мелькало и «Господи», и «спаси», и «прости», и тому подобное.

Мир вокруг смердел так, будто его проглотил собрат Эдгара, чуть побольше его самого. Какое-то время спустя Ева поняла, что источник запаха в их повозке. Первым делом она основательно изучила своего спутника. Эдгар, конечно, пропах бесконечными дорогами и бездорожьем, но он при всём желании не смог бы так вонять.

— До каких пор ты будешь хранить мёртвого енота? — спросила девочка.

Эдгар моргнул; воспоминание об обстоятельствах, при которых этот енот поселился у него в сундуке, причинили ему душевную боль. Но после этого широко улыбнулся:

— С ним уговор есть. Зверушка хотел ещё немного мне послужить.

— Послужить? Он же уже протух!

— И хорошо, — Эдгар покивал. — Что меняется в его внутренностях, и как так получается, что рано или поздно всё мёртвое истлевает? Он разрешил мне на это посмотреть.

— Ты с ним разговаривал?

— Душа всё ещё там. Она стала светить ярче. Сияет почти как луна. Конечно, я разговаривал. Свету, который готовится соединиться с небесным светом, ни к чему все эти потроха, — Эдгар наклонился к Еве и вкрадчивым шёпотом сказал: — Я назвал его Вебером, что значит «ткач». Этот свет выглядит так, будто соткан из светящейся пряжи. Паутины.

— Ты поименовал мёртвую зверюшку?

— Конечно, ему я ничего не говорил. Зачем мёртвому еноту имя? Но про себя я называю его Вебером.

— А зачем тебе смотреть, как изменяется его плоть?

— Это одна из великих загадок, маленькая веточка под колесом загадок, которые Господь нам оставил. Всё на свете истлевает и превращается в землю. Значит ли это, что всё на свете есть земля? Значит ли это, что раз мы можем делать, что захотим с первичностью — как то: растить, удобрять, вскапывать и рыхлить, выпускать скот…