Ева и головы

— Как думаешь, он нас понимал?

— Скорее всего, нет. Душа, не имея возможности прикрепиться к чему-то вещественному и, что немаловажно, живому, скорее всего, потеряла чувство собственного осознования, — произнёс великан.

Ева прикусила от досады краешек одеяла, которым укрылась от прохлады и от внезапно набежавшего озноба. Она всегда понимала, когда Эдгар прятался за чужими словами, словно за стеной. Эти слова во многом непонятны, и девочка была уверена, что и Эдгар их не понимает. Он просто повторяет за кем-то, словно учёный пёс.

— Ты действительно так думаешь?

По щекам великана будто бы разливалось молоко, а под глазами, словно для контраста, залегли чёрные круги. Ева готовилась к тяжёлому бою, но он внезапно сложил оружие:

— Как думаю я?.. Нужно его во что бы то ни стало поймать. Поймать, раз… разобрать и похоронить, ибо кости должны покоиться в земле, а не порхать по белому свету.

Ева сказала укоризненно:

— Ты как ребёнок, за которым некому следить! Великанский ребёнок с длинными руками, которыми везде достаёшь. Фи! Помнишь, как ты расстраивался, когда с чучелом и головой его светлости ничего не получилось?

— Я не расстраивался.

Эдгар в который уже раз не смог выдержать пристальный взгляд девочки.

— Ты делал вид, что доволен, но на самом деле огонь внутри тебя разгорелся ещё сильнее. Эта жажда — думаешь, я её не вижу? И теперь вот, когда у тебя получилось, ты… плачешь! — Ева тряхнула головой. — Я совсем не понимаю великанов. Или ты на самом деле великанский ребёнок?

— Зачем спорить? — тяжело спросил Эдгар. — Теперь это новое, заново рожденное существо. Может, оно сможет приспособиться к жизни, но, скорее всего, всё равно погибнет. Всё, что слеплено не руками Господа, не должно существовать. Наверное, он на меня очень сердит.

— А как оно может приспособиться? — спросила Ева. Она хотела ещё больше рассердиться на Эдгара, но не сумела побороть своё любопытство.

— Не знаю. Питаться, искать, откуда можно почерпнуть энергию, перестраивать внутренние органы… господи, я создал настоящую горгулью! Мертвечина к мертвечине, своими собственными руками…

Ночь для Евы выдалась беспокойной. Она просыпалась не раз и не два — казалось, что реальность подступает к ней раз уже в пятидесятый, а ночь тянется, словно смола. Хотелось лежать, укрывшись с головой одеялом, и хныкать, но девочка не могла себе этого позволить. Она вслушивалась в ночь — не возникнет ли где неуклюжий хлопот крыльев или стук, с которым череп, вновь перевесив птичье тело, может уткнуться резцами в какое-нибудь дерево. Ева готова была выскочить наружу даже в самую дремучую ночь. Если великан так раскаивается в том, что ему наконец сопутствовала удача, то она, Ева, поймает ему птицу и сама проломит ей череп, разорвав греховную, по мнению Эдгара, связь.

Она слышала, что Эдгар тоже не спит в своём углу — сырость под фургоном загнала его, бродячего пса, на эту ночь внутрь. Он смотрел в потолок и мысли звучали из головы, словно потрескивание далёкого костра. Казалось, стоит ему открыть рот, как оттуда пойдёт дым. Что там были за мысли?

Барон, казалось, бодрствовал с ними заодно. Нет, он молчал, но молчание это было уж слишком гробовое, полное намёков и предположений. Еве мерещилось, будто подними она крышку сундука, его светлость предстанет перед ней с плотно сомкнутыми губами, символом молчания и тайны, и эта картинка не давала покоя. Пару раз сквозь сон она слышала вздохи. Скорее всего, это был Эдгар, но каждый раз, просыпаясь, девочка думала о голове.

Следующий привал они сделали в слякотном городке под названием «Сидячая собака». Он был больше деревень, которые путники проезжали раньше, но никак не мог тягаться с Ульмом — стены походили на земляные насыпи, по которым вместо стражи ползали и игрались дети. Укреплены они были корнями посаженных поверху молодых ивок, да рядом валунов у основания. Дома из добротного кирпича, крыши их венчались огромными трубами с плоскими навесами от дождя. Иные были в два этажа, с круглыми чердачными окнами; казалось, они надменно глядят поверх голов прохожих. Главная улица, проходящая через весь городок, была удивительно и приятно тверда под колёсами — она целиком выложена камнем. В любой, даже самой маленькой впадине ютились клочки тумана. Собаки бегали с мокрыми облезлыми хвостами и лениво облаивали переваливающуюся с боку на бок повозку, но чаще просто лежали под навесами, положив морды на лапы.

Здесь оказалась даже таверна, но в первую очередь по традиции Эдгар направил свои стопы к храму. В городе гостил небольшой караван, так что на площадке перед питейным заведением было не протолкнуться от повозок и ревущей на все голоса скотины. Местные собаки, как голодные церберы, сжимали и сжимали кольцо вокруг новоприбывших, а те беспечно забились в таверну или спали в стогах сена рядом с кормушками, в которые опустили морды лошади и ослы.

— Цирюльник? — спросил у Эдгара щуплый и очень молодой настоятель, — А ну иди, поспрашивай по городу.

— Цирюльник? — переспросил первый же вдрызг пьяный торговец и икнул. — Нужно подравнять бороду. Ну ты и здоровяк. Надеюсь, ты не выдерешь мне её целиком.

— Это погонщик скота, — шепнула Ева Эдгару, заранее довольная своей догадкой.

— Да, — тонким голосом ответил Эдгар, взялся за свою обычную работу.

С края фургона спустили приставную лестницу, и клиенты забирались по ней один за другим, ворча и жалуясь на перебои в работе организма. Кому-то требовалось промывание желудка, и две подавальщицы выглядывали из окна таверны, слушая привычные для них рвотные звуки и отчего-то посмеиваясь между собой. По стенкам фургона стекали капли тумана. Ева работала ногами, добывая для мастера инструменты, громко, по-детски, часто невпопад, но оттого не менее внушительно ругаясь на клиентов Эдгара, собирала деньги, исполняла поручения, принося из таверны для кого-то крепкую брагу с щепотью перца, простую, но как можно более чистую воду, а для кого-то — настой нужных трав в нужных пропорциях. Звонкий голосок девочки раздавался из какого-нибудь крыла таверны, среди кухарок, которые, посмеиваясь, исполняли её приказания.

Неизвестно, откуда в голове у Эдгара брались нужные знания. Наверное, оттуда же, откуда в голове бабушки появились полки с разнообразными сказками, в мир которых Ева так часто заглядывала в детстве. Только вот у великана, скорее всего, не было наставника, которому можно поверить на слово. Выбирал свои знания по кусочкам, по ниточкам вытаскивая из окружающего мира… не зря в конце концов у него такие выразительные, жёсткие уши, которыми улавливался любой звук, такие внимательные глаза, похожие на глаза грызуна. А потом он всё пробовал на себе. Любая смесь проходила через его желудок, все чувства, симптомы, позывы анализировались и записывались в эдгарову книгу знаний одному ему понятными символами.

Для жителей города и, в особенности тех, кто приехал с караваном, появление костоправа превратилось в праздник, мистический ритуал, сопровождаемый гомоном, смехом и проливанием в желудки браги. Эдгару оставалось только багроветь лицом от такой популярности. Более того, кажется, его появление стало подошвой того сапога, что раздавило яблоко неприязни между местными жителями и пришельцами, которые как блохи в чужой кровати чувствовались и слышались с любого конца городка. Теперь все были здесь, и мало-помалу зародилось общение, не связанное с маханием кулаками. Великан терпеливо подправлял сломанные носы, стриг волосы и лечил больные желудки в ожидании чего-то, что враз прекратит посягательства на его руки как на инструмент для стрижки бород. Он жаждал огорошенного молчания, может, даже слёз… о да, он с удовольствием посмотрел бы сейчас на слёзы, понюхал запах боли, приложив ухо к груди послушал бы редкие удары сердца, такие, будто кто-то пытается достучаться до доктора с того света.

Эдгар не уставал поражаться Еве. Точно ли это та маленькая девочка с библейским именем, которую он приютил до ближайшего монастыря (коих они миновали уже с добрый десяток)? Сейчас то была дьяволица, банши, что ютилась в тесном незрелом теле. Шнурок, которым она подвязывала волосы, где-то потерялся, и те развевались, как вороньи крыла… нет, крыла целой стаи ворон. Казалось, эти волосы оставались на виду, даже когда хозяйка их исчезала из поля зрения. Эдгар замечал их в грязи под копытами скотины, видел, как струились они с козырьков крыш, как дымом уплывали к небесам. Видел вплетёнными в хвосты вороных коней и заправленными за пояс торговца с английских островов, щуплого лысого мужчины с коричневыми пятнами на лице и шее, но постоянной, сейчас слегка перекошенной от алкоголя, улыбкой. Голос её заставлял всё внутри переворачиваться, а губы судорожно вспоминать молитвы. Эдгар даже забыл, что его собственный голос производит такое же воздействие на других людей.