Ева и головы

Ева хлопала глазами, пытаясь понять, что хотел сказать великан этой громкой, слишком громкой для его робкого языка, речью.

— Значит, ты не хочешь быть этим человеком?

— Я говорил тебе про страсти, — с обидой сказал Эдгар. — Они снедают и меня. О, как они меня снедают! Конечно я хочу быть тем, кто проникнет в божественные тайны, но поэтому и не могу приступить один из величайших на земле запретов. Спасибо тебе за то, что немного охладила мою жажду.

Он бережно забрал у Евы таблички, деревянная книжица спряталась среди необъятного количества его вещей. С тех пор Ева не раз видела, как Эдгар по вечерам разворачивал свой карманный атлас человеческого тела и замирал, уставив взгляд в одну точку. Кажется, он надеялся увидеть, как на потемневшем воске расцветают складывающиеся в созвездия огоньки. Возможно, он их видел — Ева не слишком внимательно следила за выражением лица цирюльника. Она знала одно — если долго и не моргая на что-то смотреть — на что, в сущности, не важно — перед глазами начинают прыгать искры.

Они по-прежнему путешествовали от поселения к поселению, медленно двигаясь к югу, дрейфуя по поверхности дней, будто лодка по реке вслед за течением.

Эдгар начал подолгу засматриваться на больных, которых лечил. Очередной пациент корчился от боли, и маленькая ассистентка видела, как живо бегали в глазницах глаза Эдгара, так, словно следили за насекомыми, которых она, Ева, увидеть не могла. Иногда руки его замирали в самый ответственный момент, когда нужно было приложить силу или резко дёрнуть, чтобы кость встала на место, и на губах медленно выступала улыбка человека, наевшегося дурманной травы или, скажем, бутонов полыни. Иногда костоправ самозабвенно пускал слюни, в то время как распластанный на сундуке человек с ужасом разглядывал его лицо. «Как я мог попасть в руки этого сумасшедшего?»

— Когда ты так смотришь, все нервничают, — сказала Ева однажды, когда они уселись возле вечернего костра. Взяв великанскую голову за уши, она развернула её к себе. — Я слышала, как люди говорят друг другу, что твои глаза похожи на змеиные. Одна из женщин сказала, что не мешало бы позвать священника с градоправителем, чтобы они хорошенько на тебя поглядели, а другая сказала ей, что у священника ты уже был и истово молился. Тогда первая сказала, что ты замаливал грехи, и там более тебя нужно передать в руки градоправителя, а он уж чего-нибудь откопает. Хорошо, что у той, другой, в голове, похоже, не только солома.

— Молитвы — одна из немногих оставшихся у нас связей с творцом, — авторитетно заметил Эдгар. — Эти женщины такие беспокойные.

— Да, но что с тобой происходит? Раньше ты просто делал своё дело. Ты был… старался быть, словно — знаешь? — незаметным. Ты старался исчезнуть. Сейчас нет.

— Сейчас, наверное, нет, — подтвердил Эдгар. Вытянув губы трубочкой, он задумчиво сдул с носа Евы приземлившуюся туда пушинку. Девочка в ответ чихнула. — Дело в том, маленький чёртик, что я начинаю видеть. Ты сейчас спросишь: «что видеть?» Но я не смогу ответить так понятно. Начинаю видеть красоту. Раньше это было просто свечение души создания Господнего, что сочилось сквозь глаза — его можно рассмотреть в полнейшей темноте или когда тело лежит перед тобой, разверстое, разрезанное.

Эдгар отстранил девочку, показал рукой, как будто режет, как скальпелем, ей живот.

— Ну, да ты всё видела сама. Сейчас становится по-другому. Сейчас я словно присмотрелся, и вижу ниточки. Которые опутывают всё, всё в теле животного или человека. Словно ты засунул голову в пруд. Я мальчишкой так делал, да и сейчас, бывает, становится интересно — как там, на дне, жизнь? И видишь, как водоросли пронизывают воду. Замечаешь, что устроено там всё сообразно божьему замыслу и единственно правильным образом.

Ева подпрыгнула на месте — настолько ярким оказалось для неё ведение того, что только что описал Эдгар.

— А как они выглядят, эти нити?

— Как лучи солнца. Очень красивые. А свет души — будто тело этого самого солнца, только не такое яркое.

— Значит, вот что отвлекает тебя от дела, — задумчиво проговорила девочка.

Мгла влажно засопела в сгущающемся сумраке, из её ноздрей будто бы по одному вылетали и устраивались на небе созвездия. Тополя стояли вокруг чёрными недвижными громадами, завороженные этим зрелищем.

— Всё это прекрасно глазу. Но у камня есть и другая сторона, — великан повёл челюстью, как будто то, что он собирался сказать, упиралось и не желало выходить изо рта. — До того скользкая, что я опасаюсь на него вступать. Мои руки прикасаются к человеческому телу, мои пальцы знают дело, которое им следует сделать… Но я вижу эти благословенные нити, и вижу, как мой скальпель рассекает их вместе со всем остальным. Сшивая плоть, я оставляю эти нити лохмотьями висеть там, внутри. Это ранит меня так, что даже когда работа для стороннего глаза сделана хорошо, я печалюсь, — здесь голос великана опустился до шёпота. — А ведь я верю, что мог бы чинить и их тоже. Но Господь! Его работа! Наша, земная работа! Когда-то я думал, что чинить кости и поднимать людей на ноги — греховно, ибо Господь предусмотрел, что всё, что должно сращиваться и заживляться — сращивается и заживляется само по себе. Для нашего погрязшего во грехе века не должно быть жизни более, чем сорок-пятьдесят лет. Теперь я зашёл так далеко, как не мог даже представить несколько вёсен назад. Для меня, наверное, подготовлены в аду самые изощрённые пытки.

Эдгар сокрушённо покачал головой. Он намерено пытался загнать себя в бездну плохого настроения, но это не удавалось — девочка была почти уверена, что если сейчас присмотрится, то увидит в лучащихся его глазах то же самое маленькое солнце.

— Ты слишком много думаешь, — заявила Ева. — Ты очень странный. Иногда — часто, очень часто, — я думаю, что ты мог бы быть ребёнком… великанским ребёнком, конечно. Если великаны больше обычных людей, то и живут они, должно быть, долго. И долго взрослеют. Но потом ты начинаешь говорить такие вещи, какие ни за что не заведутся в голове ни одного ребёнка.

— Так что мне делать, маленькая, выпавшая из гнезда, птичка? Что ты посоветуешь?

Эдгар, похоже, готов был плакать от отчаяния, и Ева подумала, что её объяснения, наверное, даже частью не уложились в плоской голове. Оттуда, из-за этой толстой белой кожи, снова выглядывал малыш.

Ева сказала, протянув руки ладонями вниз и грея их над костром, сказала с таким бережным отношением к словам, которого никогда за собой не замечала. Да что там, — всё, что было сказано ей до этого, было просто бессмысленным ветром, и сейчас, подбирая по одному слова, боясь извратить и нарушить хрупкое чувство в глазах Эдгара, Ева это понимала.

— Если бы я видела всё, что видишь ты, и умела бы столько же, и обладала твоей силой, я бы научилась делать людей лучше! И не думала бы о… — девочка сделала большие глаза, бросила быстрый взгляд вверх, — о нём. Если ему будет неугодно всё происходящее, он сам тебя остановит.

— Ты очень мудрая, — как обычно, с затруднением подбирая слова, сказал Эдгар. — Мудрая не как греческие мудрецы, нет, ты мудрая как ребёнок. Дети ближе к земле и иногда слышат, о чём твердит Господь. За что нас, больших людей, он ругает, за что проклинает, а что готов поощрить своей милостью. Вы всё слышите, и поэтому к тебе, маленькая сойка, я должен прислушаться.

Что до Евы — она считала, Эдгар тоже не слишком далеко ушёл от детства, того истинного детства, единственное определение которому — ты не ведёшь себя как взрослый, и больше верных определений нет.

— Я не слышу никаких голосов, — сказала Ева. Слова Эдгара отчего-то вывели её из себя, захотелось взять и сломать домик, который они вдвоём так тщательно, по кирпичику, выстраивали. — Скорее уж, слышу, как ты подвываешь во время молитвы. Я думала, что ты спрашиваешь меня потому, что хочешь знать мнения… ну, как своей спутницы. А не как ребёнка. И вообще, я могла бы быть гораздо старше тебя, если бы родилась позже.