Ева Луна

Риад Халаби научил меня работать в лавке: взвешивать, отмерять, подсчитывать общую стоимость, давать сдачу, и я даже получила право сама торговаться. Он утверждал, что умение торговаться — главное в любом бизнесе. Впрочем, его представления об этом процессе совершенно не совпадали с общепринятыми: он был уверен, что торговаться надо вовсе не для того, чтобы получить побольше прибыли, а чтобы продлить удовольствие от общения с покупателем. Кроме того, я выучила несколько фраз на арабском и могла худо-бедно объясниться с Зулемой. Вскоре Риад Халаби пришел к выводу, что мне нельзя ни работать в магазине, ни просто-напросто жить сколько-нибудь самостоятельной жизнью, если я в самое ближайшее время не научусь читать и писать. Он попросил учительницу Инес, чтобы та занималась со мной индивидуально, поскольку я была слишком взрослой, чтобы ходить в первый класс. Я гордо шла к дому учительницы через весь городок, специально делая крюк, удлинявший путь на несколько кварталов. При этом я держала свои книги и тетради так, чтобы все их видели и знали, куда я направляюсь. Меня просто распирало от гордости за себя, за то, что я могу назвать себя настоящей ученицей. Мы с учительницей садились за стол, над которым висел портрет ее убитого мальчика, и приступали к занятиям: рука, ботинок, глаз, корова, моя мама меня любит, Пепе просит подать трубку. Читать и писать я училась одновременно; возможность записывать собственные слова и мысли привела меня в полный восторг, перевернув всю мою жизнь. Я готова была часами читать любые тексты и записывать все, что приходило мне в голову; я повсюду таскала с собой тетрадку, то и дело открывая ее, чтобы записать какую-нибудь мысль или новое для меня название цветка. Я пыталась передать буквами щебет птиц и придумывала новые слова. Умение писать избавило меня от необходимости сочинять сказки в виде рифмованного текста; теперь мне не нужно было хранить в памяти весь сюжет: я запросто могла населять свои миры любым количеством действующих лиц и выстраивать сюжеты, полные приключений. Мне хватало буквально пары записанных фраз, чтобы восстановить в памяти всю сказку и пересказать ее, например, своей хозяйке, до чего, впрочем, мы дошли далеко не сразу, а лишь когда она заговорила по-испански.

Для того чтобы я могла практиковаться в чтении, Риад Халаби купил мне толстый календарь и несколько журналов, посвященных театру и кино; помимо текста, в них было много фотографий артистов, от которых Зулема пришла в восторг. Некоторое время спустя, когда читать я могла уже не по слогам, а довольно бегло, он начал привозить мне книги — сплошь любовные романы, все написанные в одном и том же ключе: пышногрудая и пышногубая секретарша, глядящая на мир широко распахнутыми, добрыми и чуть простодушными глазами, знакомится с одним из главных руководителей фирмы — мужчиной с мускулистым бронзовым телом, посеребренными висками и глазами стального цвета; она, естественно, девственница (если не считать тех редких случаев, когда героиня являлась молодой вдовой), он же — властный руководитель, социальное положение которого на много ступеней выше, чем у нее. Тем не менее они начинают каким-то образом общаться, и это общение понемногу выходит за служебные рамки; но тут происходит какое-либо недоразумение, между ними возникает конфликт на почве ревности или, например, наследования значительного состояния, и в итоге все неурядицы разрешаются самым благополучным образом. Ну а затем он поднимает ее своими, не помню уж из какого металла выкованными, руками, а она издает протяжный и счастливый… нет, не вопль, а вздох. Обоих охватывает неистовая страсть, но ничего «такого» между ними так и не происходит: в кульминационном финальном эпизоде герои, обретшие друг друга после многочисленных злоключений, ограничиваются одним-единственным поцелуем, который уносит их на седьмое небо, — по всей видимости, представить брак чем-либо иным, кроме как раем на земле, авторы подобных романов не то не хотели, не то не могли. После поцелуя говорить было уже не о чем: сразу же за строчками, в которых описывалось это нежное соприкосновение губ, шло напечатанное крупным шрифтом слово «Конец», обрамленное виньеткой из цветочков и голубков. Очень скоро я стала предугадывать развитие сюжета очередного романа, прочитав буквально две-три страницы. Чтобы не скучать, перелистывая остальные, я мысленно меняла ход событий и по большей части сводила обновленный сюжет к трагическому финалу; это, конечно, очень отличалось от того, что было задумано автором, но гораздо больше соответствовало моей болезненной, я бы сказала, даже несколько извращенной тяге ко всему мрачному, трагическому, а порой и кровавому. В типичной развязке, прилагавшейся мною к тому или иному сентиментальному дамскому роману, героиня становилась важной птицей в международной сети подпольных торговцев оружием, а почтенный директор, президент или совладелец фирмы уезжал, например, в Индию и посвящал остаток своих дней излечению пациентов в лепрозории. В качестве острой приправы для своих историй я использовала прослушанные по радио сообщения криминальной хроники и кое-какие сведения, которые мне удалось тайком почерпнуть из учебных пособий в доме Сеньоры. В один прекрасный день учительница Инес напомнила Риаду Халаби о существовании одной замечательной книги, вполне подходящей для продолжения моего образования, — «Тысяче и одной ночи». Из ближайшей же поездки в столицу он, привез мне в подарок все четыре тома — четыре большие книги в переплете из красной кожи; в них я погрузилась настолько, что на некоторое время окружающая реальность совершенно исчезла для меня, а я — для нее. Эротика и безмерная фантазия ворвались в мою жизнь с ураганной силой, разрушив попутно все сложившиеся рамки и границы и перевернув вверх дном уже устоявшийся было в моем собственном мире порядок вещей. Не помню, сколько раз я перечитывала каждую сказку. Когда все они оказались выучены наизусть, я стала играть ими, как огромным конструктором: переносила действующих лиц из одной сказки в другую, меняла истории местами, что-то добавляла, что-то пропускала, — в общем, разнообразию вариантов сбора этой прекрасной мозаики не было предела. Зулема готова была часами слушать мои рассказы, явно стараясь уследить за моей мимикой, за каждым моим словом и жестом. Ей так хотелось понять, о чем я говорю, что в один прекрасный день она проснулась и заговорила по-испански совершенно свободно, словно все десять лет, прожитых в нашей стране, этот язык был ей как родной, но почему-то застревал в горле, дожидаясь того дня, когда ей действительно захочется на нем говорить.

Риада Халаби я полюбила как родного отца. У нас было много общего, включая чувство юмора и желание жить как бы играя. Этот взрослый, серьезный, а порой грустный человек на самом деле в глубине души был веселым и жизнерадостным; к сожалению, быть самим собой и не опасаться реакции окружающих на его уродство он мог только дома, да и то не при супруге. Если он случайно убирал при ней спасительный платок, лицо Зулемы тотчас же искажалось в гримасе отвращения; я же воспринимала дефект его внешности как некий знак отличия, данный ему при рождении высшими силами; именно эта странная губа делала его не таким, как все, по-своему единственным в мире. Мы с ним часто играли в домино, и ставки в этой игре росли у нас не по дням, а по часам; начинали мы обычно со всех товаров, находившихся на складах «Жемчужины Востока», а затем в ход шли огромные слитки золота, гигантские плантации и нефтяные скважины. В общем, через некоторое время я стала настоящей миллионершей — подозреваю, лишь благодаря тому, что мой противник играл не всерьез и даже поддавался мне. Нам обоим нравились народные песни, красивые, образные пословицы и поговорки, остроумные шутки и анекдоты. Мы всерьез обсуждали прочитанные в газетах новости, а раз в неделю вместе шли посмотреть какой-нибудь фильм. Кинотеатра в Аква-Санте не было, и кино крутили на грузовике-кинопередвижке. Эта машина колесила по деревням и маленьким городкам, показывая фильмы на спортплощадках или на центральных площадях. Самым верным доказательством нашей искренней дружбы было то, что мы с Риадом Халаби ели вместе. Я была, наверное, единственным человеком, кто присутствовал при этом процессе. Он наклонялся над тарелкой и запихивал еду в рот при помощи куска хлеба, а то и прямо пальцами; он чавкал, лакал и прихлебывал, то и дело вытирая с подбородка выскальзывавшую через щель между зубами и не смыкающиеся губы еду. Когда я видела его в эти минуты — обычно укрывшегося в самом дальнем и темном углу кухни, — он казался мне каким-то большим и добрым зверем; мне хотелось погладить его по всклокоченной косматой гриве и провести рукой по спине и бедрам. Эти желания мне приходилось держать при себе: я так и не осмелилась прикоснуться к нему. Я хотела выразить свою нежность и благодарность этому человеку любым способом, например оказывая ему при каждом удобном случае какие-нибудь маленькие услуги, демонстрируя хоть какие-то знаки внимания. Однако он мне этого не позволял; его судьба сложилась так, что он не привык к нежности с чьей-либо стороны, хотя сам постоянно помогал людям и вся жизнь его состояла, как мне казалось, из одних добрых дел. Я считала за счастье стирать его рубашки — как классические, одноцветные, так и крикливо-яркие, гавайские. Я слегка крахмалила их, сушила на солнце, тщательно гладила, а затем, свернув, укладывала на полки в шкафу, пересыпая сухими листьями базилика и лаванды. В то время я научилась готовить хуммус и техину — свернутые виноградные листья, нафаршированные мясом с сосновыми семечками; фалафель — смесь из молотой пшеницы, печени ягненка и баклажанов; курицу с кускусом, укропом и шафраном; пахлаву из меда и орехов. Когда в лавке не было покупателей, Риад Халаби пытался переводить мне поэмы Гаруна аль-Рашида [21] и пел восточные песни, все, как одна, жалобные и похожие чуть ли не на заупокойные молитвы. Иногда он даже выходил на середину комнаты и, закрыв лицо какой-нибудь кухонной тряпкой, изображал танцующую одалиску. Танцевал он весьма неуклюже, но с удовольствием: его руки взлетали вверх, а живот при этом бешено раскачивался из стороны в сторону. Так шутки ради он научил меня исполнять танец живота.

21

Гарун аль-Рашид (763–809) — арабский халиф, герой сказок «Тысяча и одна ночь».

— Это священный танец, — объяснил мне Риад Халаби, — и ты будешь танцевать его только перед тем мужчиной, которого полюбишь больше всех на свете.

* * *

Как человек, Зулема была совершенно никакой; по развитию она недалеко ушла от грудного младенца; вся ее энергия бесцельно рассеивалась в пространстве и подавлялась внутри ее души и тела. Она не жила в полном смысле этого слова, она существовала, лишь удовлетворяя свои самые насущные потребности; главным чувством в ее жизни был, как ни странно, страх; она боялась всего: боялась, что ее бросит муж, боялась, что у нее родятся дети с заячьей губой, боялась потерять красоту молодости, постареть и тронуться рассудком от бесконечно мучивших ее головных болей. Я уверена, что в глубине души она не просто недолюбливала, а поистине ненавидела Риада Халаби, но уйти от него, естественно, боялась больше всего на свете. Она предпочитала терпеть рядом с собой нелюбимого и даже ненавистного человека, но не рисковать ничем в жизни и не работать, чтобы обеспечить себя самостоятельно. Интимная близость с Риадом была ей противна, но она постоянно провоцировала мужа на физический контакт и старалась поддерживать свою для него привлекательность. Ей было важно привязать его к себе самыми крепкими узами; лишь уверенная в том, что его мужской силы уже не хватит ни на кого, кроме нее, она могла немного успокоиться и поверить, что ему больше никто и не нужен. А он любил супругу столь же горячо и самоотверженно, как в тот печальный и унизительный для него день, когда они впервые остались вместе. Близость с женой была нужна ему как воздух. Я довольно быстро научилась угадывать его настроение по какому-то особому взгляду, по играющим в его глазах искрам. Почувствовав, что он в очередной раз хочет уединиться с женой, я уходила погулять или под каким-либо предлогом шла в лавку. Они же удалялись в спальню и закрывали за собой дверь на ключ. Потом Зулема долго и тщательно мылась, обильно намыливая все тело, протирала кожу спиртом и делала спринцевание с уксусом. Далеко не сразу я связала эту процедуру, выполняемую при помощи смешной резиновой груши и длинной толстой, полой внутри иглы, с бесплодием моей хозяйки. Зулему с детства учили, что ей придется прислуживать мужчине, доставлять ему удовольствие и потакать во всем. Супружеская жизнь с Риадом Халаби не вписывалась в эти рамки; помимо плотских утех, он не требовал от нее ничего; может быть, поэтому она привыкла безвольно плыть по течению, не пытаясь хоть как-то проявить себя или чего-то добиться. В конце концов она превратилась в подобие большой куклы. Мои сказки не могли сделать ее счастливой; они лишь на время забивали ей голову всякими романтическими мыслями, мечтами и снами. В ее мечтах заимствованные у меня герои жили насыщенной жизнью, полной приключений, вот только все эти воображаемые картинки не могли приблизить Зулему к реальности, а, скорее наоборот, уносили ее все дальше в мир иллюзий. В материальном мире ее интересовали только материальные ценности, в первую очередь золото и разноцветные драгоценные камни. Всякий раз, уезжая в столицу, ее муж тратил немалую часть заработанных денег на очередные грубо сделанные побрякушки из плохо ограненных камней и ярко сверкающего золота. Свои драгоценности она хранила в шкатулке, которую закапывала в патио. В дополнение к другим страхам у нее была навязчивая идея, что рано или поздно их ограбят, поэтому она перепрятывала шкатулку едва ли не каждую неделю; беда заключалась в том, что время от времени она забывала, где именно закопала свои драгоценности в последний раз, и тратила уйму времени на поиски шкатулки. Постепенно все возможные тайники были ею досконально изучены, и, как я поняла, она просто-напросто пользовалась ими поочередно, стараясь не сбиться с установленного порядка. Кроме того, она свято верила, что драгоценностям вредно долгое время находиться в земле. Кто-то когда-то надоумил ее, что в наших широтах произрастает такая едкая плесень, которая разъедает и растворяет даже благородные металлы, и если оставить шкатулку надолго в одном месте, то рано или поздно по ночам над тайником начнет подниматься фосфоресцирующий в темноте газ, который, безусловно, наведет воров на лакомую добычу. Вот почему время от времени Зулема извлекала свои драгоценности и любовалась ими в часы сиесты. Я садилась рядом, формально играя роль если не охранницы, то по крайней мере сторожа; по правде говоря, я не понимала, почему она готова чуть ли не молиться на свои скромные сокровища: она ведь не показывала украшения соседям, не ходила в гости и никого не принимала у себя дома, не ездила с Риадом Халаби по стране, не гуляла по улицам Аква-Санты; никто не знал, сколько и каких украшений прячет она в своей шкатулке, и ей оставалось лишь мечтать, как однажды она вернется на родину и там все будут завидовать такой роскоши, которая в некоторой степени сможет искупить годы, потерянные в этом далеком, забытом богом уголке мира.

Зулема по-своему была очень мила со мной, относясь ко мне, наверное, так, как люди относятся к забавным комнатным собачкам. Подругами мы с ней, конечно, не были, но Риад Халаби почему-то нервничал, когда мы оставались надолго вдвоем; если же он заставал нас за перешептываниями или каким-то негромким разговором на наши женские темы, то пользовался любым предлогом, чтобы прервать нашу беседу. Он словно боялся, что мы организуем против него нечто вроде заговора. Когда муж уезжал, у Зулемы каким-то чудесным образом проходили головные боли; она становилась веселее и жизнерадостнее; вызвав меня к себе в комнату, она просила, чтобы я натерла ее с ног до головы сливками или же порезанным кружочками огурцом. Она свято верила, что лучшего средства для отбеливания кожи не сыщешь. Раздевшись догола — на ней оставались лишь неизменные серьги и браслеты, — она ложилась на спину на кровать, разбросав по простыням свои длинные черные волосы, подкрашенные в чуть синеватый цвет. Я смотрела на нее, и она почему-то казалась мне большой бледной рыбой, выброшенной прибоем на песчаный берег и уже смирившейся со своей невеселой участью. Когда в доме бывало особенно жарко, да еще я, делая массаж, дополнительно разогревала ее, казалось, что она если не горит, то тлеет под моими раскаленными пальцами.

— Намажь мне все тело маслом, а потом, когда я чуть освежусь, поможешь подкрасить волосы, — приказывала Зулема, обращаясь ко мне на столь нежданно-негаданно обретенном испанском.

По-моему, больше всего на свете она ненавидела волоски на собственном теле; нет, с растительностью на теле мужчины она вполне была готова мириться: в конце концов, мужчины, по ее разумению, были всего лишь особой породой животных. Она кричала, когда я удаляла эти волоски, накладывая ей на кожу смесь из горячего растопленного сахара и лимона, но и думать не думала отказываться от столь болезненной процедуры, после которой нетронутым оставался лишь темный треугольник волос на лобке. Она ненавидела запах собственного тела и выливала на себя немыслимое количество духов. По ее требованию я часто рассказывала ей сказки, главными героями которых выступали идеальные, с ее точки зрения, мужчины: длинноногие, широкоплечие, с сильными руками и могучим торсом; кроме того, по ее представлениям, эти существа должны были быть нежными и пылкими любовниками; мои рассказы она то и дело перебивала вопросами на тему того, как они ласкают своих возлюбленных, как, сколько раз и каким именно образом доказывают им глубину своего чувства на любовном ложе и какие нежные слова шепчут любимой женщине в минуты страсти. Такой перекос в сторону эротической составляющей моих сказок и слащавой идеальности главных героев казался мне нездоровым; я попыталась было вводить в свое повествование положительных героев мужского пола, во внешности которых было что-то примечательное, например небольшой дефект, лишь подчеркивавший их истинную красоту и душевное благородство; но, когда я предложила хозяйке положительного героя со шрамом на щеке, заканчивавшимся у самого рта, она почему-то не оценила моего юмора и пригрозила за такие шутки выгнать меня из дому. Впрочем, долго ругаться она не стала, потому что раздражение было тотчас же подавлено приступом глубокой отчаянной тоски.

Шли месяцы, я все больше привыкала к своему новому дому и к новой жизни; мне уже не хотелось возвращаться в столицу, и я старалась не вспоминать об испытательном сроке, который сама себе назначила. Я лишь надеялась, что и Риад Халаби забыл о моем дерзком, данном сгоряча обещании. Могу сказать, что в какой-то степени новые хозяева стали для меня моей семьей. К тому же я привыкла к страшной жаре, к страхолюдным игуанам, гревшимся на солнце, к арабской кухне, к тому, что время резко замедляет свой бег после полудня и день тянется едва ли не целую вечность. Я освоилась и с тем, что дни здесь ничем не отличались один от другого; я даже полюбила этот затерянный в джунглях городок, который с внешним миром соединяли лишь телефонная линия и извилистое разбитое шоссе. Подбиравшаяся со всех сторон к городку растительность была настолько густой и пышной, что однажды, когда грузовик на последнем перед городом повороте на глазах нескольких свидетелей слетел с дороги и свалился в овраг, его потом так и не смогли разыскать в непролазных зарослях: папоротники, лианы и филодендроны попросту поглотили огромную машину. Все жители Аква-Санты были знакомы друг с другом, обращались на «ты» и не имели друг от друга секретов. «Жемчужина Востока» была своего рода центром общественной да и светской жизни: здесь обсуждали текущие проблемы, здесь заключали сделки, здесь же влюбленные назначали свидания. О том, как поживает Зулема, никто не спрашивал; для жителей городка она была чем-то вроде привидения, скрывавшегося в задней части дома; от прочих призраков ее отличало разве что иностранное происхождение. За нежелание этой женщины общаться с соседями те платили ей той же монетой — равнодушием и даже некоторой неприязнью; другое дело — сам Риад Халаби, к которому в городке относились с глубочайшим уважением. Ему прощали даже то, что являлось, по местным меркам, серьезным нарушением норм этикета: люди прекрасно понимали, что он отказывается садиться с ними за стол вовсе не из высокомерия или неуважения, а только чтобы не огорчать их своим уродством. Несмотря на определенные возражения со стороны местного священника, мусульманин Риад Халаби стал крестным отцом многих здешних ребятишек, а некоторых даже назвали в его честь. Во многих спорах и конфликтах его голос оказывался решающим; к его мнению всегда прислушивались в любой сложной ситуации. Я старалась держаться поближе к нему, словно прячась в тени его авторитета; я была счастлива и довольна, что живу в его доме, и постепенно уже начала строить планы на дальнейшую жизнь; мне все нравилось в этом чистом, белоснежном просторном доме, заполненном ароматом плавающих в чашах с водой лепестков. Я перестала жалеть о том, что потеряла Уберто Наранхо и Эльвиру; более того, мне удалось создать в памяти вполне сносный образ крестной и вообще основательно перебрать кладовку с воспоминаниями, отложив самые неприятные из них в дальний темный угол. Взамен я стряхнула пыль забвения с образа мамы, и она нашла себе место в моем новом доме, куда являлась в виде едва заметного порыва свежего ветерка. В общем, я чувствовала себя если не счастливой, то по крайней мере довольной. Я немного выросла, и черты моего лица из детских постепенно становились такими, какими остались на всю жизнь.

— Все, хватит жить как кочевница-бедуинка, — заявил в один прекрасный день хозяин, — нужно зарегистрировать тебя, чтобы власти знали о твоем существовании.

Риад Халаби не просто сделал для меня много доброго: благодаря ему я обрела то, что не только определило мою дальнейшую судьбу, но и дало возможность выжить в самых трудных обстоятельствах. В первую очередь я имею в виду обретенное благодаря ему умение читать и писать, ну и конечно же, полученное его усилиями официальное подтверждение моего существования в этом мире. Вплоть до того времени никаких бумаг, свидетельствовавших о том, что я есть на свете, у меня не было; никто не зарегистрировал меня при рождении, я никогда не училась в школе и жила так, как будто меня не было вовсе. Хозяин через одного знакомого, жившего в столице, сумел получить для меня удостоверение личности, заплатив не только официальную пошлину, но и некоторую сумму сверху — лично для чиновника, проделавшего эту операцию; впрочем, как всегда бывает при работе государственных инстанций, без небольших неточностей не обошлось: в полученных документах я оказалась на целых три года моложе, чем на самом деле.

* * *

Камаль, второй сын дяди Риада Халаби, приехал к нему жить примерно через полтора года после меня. Он вошел в «Жемчужину Востока» так робко, что мы не увидели в его появлении никакого дурного предзнаменования и, уж конечно, даже представить себе не могли, что этот юноша пройдется по нашим судьбам разрушительным ураганом. В то время ему было двадцать пять, он был невысоким, щуплым, с тонкими руками и длинными ресницами и выглядел на редкость неуверенным в себе человеком; он весьма церемонно приветствовал нас: поднес руку к сердцу и смиренно склонил голову; Риад тотчас же перенял этот жест, и вскоре его уже со смехом передразнивали все дети в Аква-Санте. Камаль с детства жил в нищете и привык ждать от мира лишь неприятностей. Его семья, спасаясь от наступающей израильской армии, была вынуждена покинуть родную деревню, оставив врагу все свои богатства: унаследованный от предков участок земли с небольшим огородом и кое-какую домашнюю утварь. Мальчик рос в лагере палестинских беженцев, и ему была уготована судьба рано или поздно стать партизаном и воевать против евреев; неожиданно для себя самого он с возрастом стал осознавать, что его вовсе не привлекают ни тяжелые будни бойца партизанского отряда, ни героические подвиги, совершаемые во имя своего народа. Кроме того, он не разделял негодования отца и братьев по поводу клочка земли, символизировавшего для семьи нерушимость традиций и связь с прошлым. Его самого гораздо больше привлекал западный образ жизни; он собирался перебраться куда-нибудь в Европу и начать новую жизнь на новом месте — там, где его никто не будет знать и ему не придется заранее расписываться в особом уважении и почитании перед кем бы то ни было. Он с детства перепродавал разные мелочи на черном рынке, а когда подрос, принялся соблазнять многочисленных женщин из их лагеря, оставшихся вдовами после войны; в конце концов отец, уставший лупить палкой отбившегося от рук сына и прятать его от бесчисленных обманутых клиентов и нажитых врагов, вспомнил про племянника, уехавшего куда-то на край света, кажется в Южную Америку; имя Риада Халаби уже стерлось из памяти старика. Спрашивать мнение Камаля он посчитал излишним: в один прекрасный день просто взял сына за руку и фактически силой приволок в порт. Поговорив там с моряками, он пристроил парня юнгой на торговое судно, направлявшееся к берегам нужного ему континента. Последним пожеланием отца сыну было — не возвращаться как можно дольше, если, конечно, не случится чуда и он внезапно не разбогатеет. В общем, молодой человек прибыл в нашу страну точно так же, как тысячи и тысячи других иммигрантов: через несколько месяцев плавания судно бросило якорь у наших жарких берегов, именно там, где пятью годами раньше сошел с палубы норвежского парохода Рольф Карле. Из порта Камаль на автобусе доехал до Аква-Санты и угодил в горячие объятия родственника, который принял его, как и следовало ожидать, радушно.

Три дня «Жемчужина Востока» была закрыта, а дом Риада Халаби открыт для всех, кто желал заглянуть на огонек и поучаствовать в незабываемом празднике. За эти три дня у нас в гостях побывали едва ли не все жители городка. Зулему, естественно, свалил с ног очередной приступ головной боли, и она провела все это время в своей комнате, ни разу не показавшись перед гостями. Тем временем хозяин, я и помогавшие нам учительница Инес и другие соседки наготовили столько еды, что ее хватило бы, наверное, чтобы накормить целую свадьбу где-нибудь при багдадском дворе. На покрытые белоснежными скатертями прилавки были выставлены огромные подносы с рисом, сдобренным шафраном, кедровыми орешками, изюмом, фисташками, перцем и карри; вокруг стояло не менее пятидесяти блюд с арабскими и южноамериканскими кушаньями, а также несколько огромных емкостей с салатами на любой вкус, от очень острых до кисло-сладких. Мясо и рыбу для праздника привезли с рынка прямо с побережья в больших корзинах, набитых льдом. Немало соусов было приготовлено отдельно для того, чтобы еще больше разнообразить вкус подаваемых гостям блюд. В стороне стоял стол для десертов, на котором восточные сладости соседствовали с местными креольскими лакомствами. Я подавала гостям огромные кувшины с ромом, настоенным на фруктах; естественно, ни хозяин, ни его троюродный брат, как правоверные мусульмане, к этому напитку не притронулись. Другое дело гости: они прикладывались к кувшинам до тех пор, пока некоторые, самые довольные жизнью, не сползли под стол; те, кто остался на ногах, устроили танцы в честь гостя. Камаля представили каждому из соседей, и он был вынужден всякий раз рассказывать новому знакомому о своей жизни — по-арабски. Никто не понимал ни слова из его речей, зато соседи успели составить о молодом человеке первое общее впечатление: с их точки зрения, это был весьма симпатичный юноша, выглядевший хрупким и ранимым ну прямо как девушка. Впрочем, было в его облике что-то неординарное и неправильное, смуглое и волосатое, не дававшее покоя заглянувшим к нам в гости женщинам. Стоило Камалю войти в дом, как его присутствие начинало ощущаться повсюду, даже в самых дальних углах; когда же он под вечер присаживался на пороге магазина со стаканом в руках, по всей улице прокатывалась волна исходившего от него очарования. В чем это выражалось, никто толком сказать не мог, но все сходились на том, что невозможно отрицать его загадочное воздействие. Он едва мог объясниться с новыми знакомыми при помощи жестов и восклицаний, но все мы слушали его как зачарованные, внимая ритму и мелодии его речи, звучавшей для нашего слуха как музыка.

— Теперь мне будет спокойнее, особенно когда придется уезжать из дому, — говорил Риад Халаби, покровительственно хлопая младшего родственника по плечу, — как-никак в доме будет оставаться мужчина, да притом из нашего рода. Будет кому позаботиться о женщинах, о доме и магазине.

С появлением Камаля многое в нашей жизни резко изменилось. Я заметила это сразу же: столь горячо любимый мною хозяин стал на глазах отдаляться от меня; он уже не просил рассказывать ему сказки, перестал обсуждать со мной газетные новости и словно забыл все анекдоты, а читать друг другу вслух мы и вовсе перестали. Даже игра в домино совершенно неожиданно для меня вдруг стала чисто мужским занятием. С первых же выходных он взял за правило ходить в кино лишь с одним Камалем, потому что тот, видите ли, не привык появляться где бы то ни было в женском обществе. Если не считать нескольких женщин-врачей из Красного Креста и монахинь-евангелисток, в основном старых и костлявых, как сухое дерево, этот юноша впервые увидел женщин с не прикрытыми чадрой лицами, когда ему уже минуло пятнадцать лет; в тот день он воспользовался представившейся возможностью съездить в кузове грузовика в столицу, в тот ее сектор, где располагалась колония американцев; дело было в субботу, и практически около каждого дома можно было видеть, как светлокожие американки в шортах и блузках с дерзкими вырезами мыли свои машины; это зрелище привлекало целые толпы местных мужчин, специально приезжавших по такому случаю из самых дальних уголков страны. За небольшую плату они брали раскладные стулья, зонтики от солнца и усаживались поудобнее, как в самом настоящем театре. Вокруг них сразу же начинали, крутиться продавцы всевозможных сладостей и лакомств, а женщины словно не замечали производимого ими эффекта. Мужчины волновались, потели, дрожали, у них начиналась эрекция. Но для женщин, которых занесло сюда с берегов другой цивилизации, все они — смуглые, в странных одеждах и с бородами пророков — были всего лишь экзистенциальной ошибкой, галлюцинацией, бредом, возникшим вследствие теплового удара. В присутствии Камаля Риад Халаби обращался с Зулемой и со мною, как грубый и властный начальник, когда же мы оставались одни, он старался компенсировать перемену в отношении какими-нибудь подарками и мгновенно становился все тем же заботливым другом, что и прежде. Мне поручили обучить вновь прибывшего испанскому языку; задача эта оказалась не из легких, причем вовсе не потому, что у него не было способностей или желания учиться, просто он воспринимал любое мое замечание как унижение его мужского достоинства. Даже сам факт, что ему приходилось узнавать значение новых слов от женщины, казалось, приводил его в бешенство; впрочем, бегло болтать, с чудовищным акцентом и страшно коверкая слова, он научился довольно быстро, что дало ему возможность занять место за прилавком магазина.