Евгений Онегин. Сборник о любви

XXVI

С своей супругою дороднойПриехал толстый Пустяков;Гвоздин, хозяин превосходный,Владелец нищих мужиков;Скотинины, чета седая,С детьми всех возрастов, считаяОт тридцати до двух годов;Уездный франтик Петушков,Мой брат двоюродный, Буянов,В пуху, в картузе с козырьком³⁵(Как вам, конечно, он знаком),И отставной советник Флянов,Тяжелый сплетник, старый плут,Обжора, взяточник и шут.

XXVII

С семьей Панфила ХарликоваПриехал и мосье Трике,Остряк, недавно из Тамбова,В очках и в рыжем парике.Как истинный француз, в карманеТрике привез куплет ТатьянеНа голос, знаемый детьми:Rеveillez-vous, belle endormie [23] .Меж ветхих песен альманахаБыл напечатан сей куплет;Трике, догадливый поэт,Его на свет явил из праха,И смело вместо belle Nina [24] Поставил belle Tatiana [25] .

23

Вставайте, прелестная сонливица (фр.).

24

Прекрасная Нина (фр.).

25

Прекрасная Татьяна (фр.).

XXVIII

И вот из ближнего посада,Созревших барышень кумир,Уездных матушек отрада,Приехал ротный командир;Вошел… Ах, новость, да какая!Музыка будет полковая!Полковник сам ее послал.Какая радость: будет бал!Девчонки прыгают заране³⁶;Но кушать подали. ЧетойИдут за стол рука с рукой.Теснятся барышни к Татьяне;Мужчины против; и, крестясь,Толпа жужжит, за стол садясь.

XXIX

На миг умолкли разговоры;Уста жуют. Со всех сторонГремят тарелки и приборы,Да рюмок раздается звон.Но вскоре гости понемногуПодъемлют общую тревогу.Никто не слушает, кричат,Смеются, спорят и пищат.Вдруг двери настежь. Ленский входит,И с ним Онегин. «Ах, творец! —Кричит хозяйка: – наконец!»Теснятся гости, всяк отводитПриборы, стулья поскорей;Зовут, сажают двух друзей.

XXX

Сажают прямо против Тани,И, утренней луны бледнейИ трепетней гонимой лани,Она темнеющих очейНе подымает: пышет бурноВ ней страстный жар; ей душно, дурно;Она приветствий двух друзейНе слышит, слезы из очейХотят уж капать; уж готоваБедняжка в обморок упасть;Но воля и рассудка властьПревозмогли. Она два словаСквозь зубы молвила тишкомИ усидела за столом.

XXXI

Траги-нервических явлений,Девичьих обмороков, слезДавно терпеть не мог Евгений:Довольно их он перенес.Чудак, попав на пир огромный,Уж был сердит. Но, девы томнойЗаметя трепетный порыв,С досады взоры опустив,Надулся он и, негодуя,Поклялся Ленского взбеситьИ уж порядком отомстить.Теперь, заране торжествуя,Он стал чертить в душе своейКарикатуры всех гостей.

XXXII

Конечно, не один ЕвгенийСмятенье Тани видеть мог;Но целью взоров и сужденийВ то время жирный был пирог(К несчастию, пересоленный);Да вот в бутылке засмоленной,Между жарким и блан-манже,Цимлянское несут уже;За ним строй рюмок узких, длинных,Подобно талии твоей,Зизи, кристалл души моей,Предмет стихов моих невинных,Любви приманчивый фиал,Ты, от кого я пьян бывал!

XXXIII

Освободясь от пробки влажной,Бутылка хлопнула; виноШипит; и вот с осанкой важной,Куплетом мучимый давно,Трике встает; пред ним собраньеХранит глубокое молчанье.Татьяна чуть жива; Трике,К ней обратясь с листком в руке,Запел, фальшивя. Плески, кликиЕго приветствуют. ОнаПевцу присесть принуждена;Поэт же скромный, хоть великий,Ее здоровье первый пьетИ ей куплет передает.

XXXIV

Пошли приветы, поздравленья:Татьяна всех благодарит.Когда же дело до ЕвгеньяДошло, то девы томный вид,Ее смущение, усталостьВ его душе родили жалость:Он молча поклонился ей;Но как-то взор его очейБыл чудно нежен. Оттого ли,Что он и вправду тронут был,Иль он, кокетствуя, шалил,Невольно ль, иль из доброй воли,Но взор сей нежность изъявил:Он сердце Тани оживил.

XXXV

Гремят отдвинутые стулья;Толпа в гостиную валит:Так пчел из лакомого ульяНа ниву шумный рой летит.Довольный праздничным обедомСосед сопит перед соседом;Подсели дамы к камельку;Девицы шепчут в уголку;Столы зеленые раскрыты:Зовут задорных игроковБостон, и ломбер стариков,И вист, доныне знаменитый, —Однообразная семья,Все жадной скуки сыновья.

XXXVI

Уж восемь робертов сыгралиГерои виста; восемь разОни места переменяли;И чай несут. Люблю я часОпределять обедом, чаемИ ужином. Мы время знаемВ деревне без больших сует:Желудок – верный наш брегет;И кстати я замечу в скобках,Что речь веду в моих строфахЯ столь же часто о пирах,О разных кушаньях и пробках,Как ты, божественный Омир,Ты, тридцати веков кумир!