Эвмесвиль

Как историк, я умею не поддаваться такому пессимизму, поскольку передвигаясь в истории словно по залу с картинами, окруженный шедеврами — — — они хорошо знакомы мне по моим исследованиям. Но лишь освободившись от всякого рода привязанностей, я постигаю их ранг. Я ухватываю человеческое качество глубоко под живописными слоями: в Каине и Авеле, в князе, как и в грузчике.

15

Итак, я всегда нахожусь при исполнении служебных обязанностей — как на касбе, так и в городе. Если бы я целиком и полностью вернулся к преподавательской деятельности, мне бы пришлось отказаться от обязанностей здесь наверху, но я в любом случае считаюсь «сочувствующим» власти и как таковой известен не только Кондору и его штабу, но и его противникам. Я вынужден с этим считаться, хотя, как уже говорилось, мое сочувствие имеет свои границы.

Я имею обыкновение делать различие между тем, что думают обо мне другие, и собственной самооценкой. Другие определяют мой социальный статус, который я — опять же, конечно, в известных границах — воспринимаю серьезно. И я им доволен. Этим я отличаюсь от большинства жителей Эвмесвиля, которые не довольны ни тем, что они получают, ни тем, что собой представляют.

С не меньшими основаниями я мог бы сказать, что я не доволен своим положением и не принимаю его всерьез. Это касалось бы тогда положения нашего города как такового, отсутствия в нем некоего центра, который только и может придавать смысл обязательствам, сопряженным со всякой должностью, и всякому вообще роду деятельности. Здесь же больше не ценят ни клятву, ни жертвоприношение.

Тем не менее там, где возможно все, ты и себе можешь все позволить. Я анарх — и не потому, что презираю авторитет, а потому, что нуждаюсь в нем. Следовательно, я не неверующий, а человек, ищущий то, что достойно веры. Я себя чувствую как невеста, сидящая в своей комнате: она чутко прислушивается, чтобы уловить даже самые тихие шаги.

Мои притязания — хоть и не вполне, но в значительной мере — основываются на полученном мною образовании: я историк и как таковой знаю, чего можно ожидать от идей, живописных полотен, мелодий, архитектурных сооружений и человеческих характеров.

*

Мое сегодняшнее положение — это положение техника на предприятии по сносу зданий, специалиста, который работает с чистой совестью, поскольку знает, что замки и соборы, да даже и старые бюргерские дома давным-давно снесены. Я — лесоруб в лесах с тридцатилетним оборотом рубки; если хоть один режим продержится так долго, он может считать, что ему повезло.

Лучшее, чего мы вправе ожидать, это скромная легальность — о легитимности не может быть и речи. Гербы лишились своих инсигний или заменены флагами. Дело, впрочем, не в том, что я жду, как Шатобриан, возвращения вспять или, как Бутфо [98] , — циклического повторения; пусть этим занимаются, в политическом аспекте, консерваторы, а в аспекте космическом — астрологи. Нет, я надеюсь на равноценное этому, даже на более сильное, — и не только в человеческой области. Нагльфар [99] уже выдвинулся на поддающуюся расчетам позицию.

98

… как Бутфо… Вероятно, прототипом этого персонажа был Гастон Бутуль (Bouthul) (1896—1980) — французский социолог, специалист по международным отношениям, создатель новой научной дисциплины полемологии (науки о войнах). Юнгер ссылается на его концепцию в «Лесном пути».

99

…Нагльфар…Нагльфар — в скандинавской мифологии корабль, сделанный из ногтей мертвецов; на нем мертвецы приплывут из царства мертвых Хель, чтобы принять участие в эсхатологической битве перед концом мира (Рагнарёк).

*

То, что я смотрю на себя с известным юмором, когда читаю лекции перед аудиторией, которая клюет только на самую примитивную однодневную наживку, — неизбежно. Змея здесь превращается в дождевого червя. Ощущение уместности того, что я делаю, скорее возникает тогда, когда я в форме стюарда обслуживаю Кондора и его гостей.

Итак, свои дела я воспринимаю серьезно в пределах некоего целого, которое из-за его убожества отвергаю. Важно, что отрицание это касается именно целого, а не его части — консервативной, реакционной, либеральной, ироничной или какой-то иной, поддающейся социальному определению позиции. От смены слоев в условиях гражданской войны с ее постоянно ужесточающимися требованиями следует держаться подальше.

Учитывая все это, я, конечно, могу воспринимать всерьез то, чем здесь занимаюсь. Я знаю, что подстилающая породасдвигается, как, например, при оползне или лавине, — но именно поэтому соотношения верхних слоев, в их частностях, остаются ненарушенными. Я косо лежу на некоей покосившейся поверхности. Дистанции между людьми не меняются. На обманчивой почве я вижу их даже отчетливее. То, что люди так упорно удерживаются на краю бездны, даже вызывает мое сочувствие.

Иногда я вижу их так, словно брожу по улицам Помпей незадолго до извержения Везувия. Это — наслаждение для историка и, в еще большей степени, его боль. Когда мы видим, как человек делает что-то в последний раз, пусть даже всего лишь съедает кусок хлеба, это действие поразительным образом обретает в наших глазах глубину. Мы принимаем участие в преображении эфемерногов сакральное. Мы догадываемся, что в какие-то времена такое зрелище было повседневным.

*

Итак, я лишь присутствую при происходящем, как если бы Эвмесвиль был моим сном, игрой или даже экспериментом. Это не исключает внутреннего участия, какое мы испытываем, когда в театре нас захватывает игра актеров.

Вследствие такого взгляда на вещи я охотней общаюсь с Виго и Бруно, чем со своим родителем и братцем. Будь я похож на них, я бы выбрал себе занятие, никоим образом меня не интересующее, как бы я на него ни смотрел — сверху, снизу, справа или слева.

Тогда Кондор не только фактически, но и с нравственной точки зрения был бы для меня «тираном». А тиранов должно ненавидеть, следовательно, я бы его ненавидел. Или же: он бы в моих глазах воплощал волю к власти, восхваляемую Бутфо: мне бы казалось, что он, как прославленный капитан, ведет свой корабль по бурным волнам борьбы за существование. Тогда бы он стал для меня образцом, и я бы следовал за ним без раздумий, я бы им восторгался. Что бы там ни было: от того и другого чувства я намерен воздерживаться.

Когда я рассматриваю нас en familie [100] как историк, мне кажется, что я обитаю этажом выше отца и братца: в помещениях, где живется непринужденнее. В любое время я мог бы спуститься вниз. Это был бы спуск от историка к политику — изменение, которое могло бы иметь благие и даже благородные мотивы, однако в любом случае было бы связано с утратой свободы.

*

Такова роль анарха, который со всех сторон свободен, однако сам может повернуться в любую сторону: как посетитель, сидящий на веранде одного из тех знаменитых кафе, названия которых вошли в литературу. Я представляю себе анарха таким, каким его мог бы изобразить Мане [101] , один из старых живописцев: с темной, коротко подстриженной бородой, в круглой шляпе, в руке сигара, лицо расслабленно-сосредоточенное — — — то есть человек спокойный и вместе с тем наблюдательный, довольный собой и окружающим миром.

100

В (узком) семейном кругу ( фр.).

101

Я представляю себе анарха таким, каким его мог бы изобразить Мане… Эрнст Юнгер с 1947 г. писал роман об анархе в Париже конца XIX века — «Опасная встреча» ( Eine gef"ahrliche Begegnung); роман был опубликован в 1985 г.

В ту пору была, видимо, возможна б'oльшая личная свобода… Кафе находится поблизости от дома, мимо проходят известные современники — — — министры, депутаты, офицеры, художники, адвокаты. Кельнеры во внутреннем помещении начинают накрывать столы для вечерних гостей; входит продавец с корзинами устриц, подтягиваются первые проститутки.

Ambiance [102] : в эти часы большие города начинают грезить; ночь набрасывает на них свое покрывало. Наш гость видит знакомых и незнакомых, которые побуждают его вступить в разговор, решить какое-то дело, чем-то развлечься. Только, сколько б их ни проходило мимо, он от общения отказывается. То есть отказывается разменивать сокровище, которое в нем накапливается, на мелкие монеты. Сам вид этих людей трогает его больше, чем их бренные личности. Будь он живописцем, он сохранил бы это в себе и потом выпустил на свободу в каком-нибудь шедевре. Будь он поэтом, он мог бы вновь оживить это настроение для себя и других: гармонию людей и домов, затухание красок и пробуждение звуков по мере наступления ночи. Все перетекает одно в другое и сплавляется воедино.

102

Окружение, среда, атмосфера, обстановка ( фр.).

Tout, jusqu'au souvenir [103] , tout s’envole, tout fuit Et on est seul avec Paris, l’onde et la nuit [104] .

Как всякое наслаждение, и это тоже усиливается благодаря воздержанию. Способность ощущать, а вместе с нею и сами ощущения обостряются до внушающего тревогу чутья. Незримая гармония все больше и больше — до ослепления — вливается в гармонию зримую. Гость в любой момент мог бы войти в реальность. Если же он отказывается от нее и упорствует в нежелании, это значит, что сверхчувственный жених еще не удовлетворен предлагаемым. Теперь фигуры выгибаются во все более сильных родовых схватках; они хотят быть узнанными.

103

« Tout, jusqu'au souvenir»… Из стихотворения Поля Верлена «Парижский ноктюрн», в переводе И. Булатовского:

Все, даже память, все прочь уносится, прочь,

И снова перед ним — Париж, вода и ночь.

104

«Все это канет в Лету, но память будет полна: / Ты один на один с Парижем, ночь и плещет волна» ( фр.).