Эволюция

Но в эти последние мгновения Левый не чувствовал боли. Прекратились даже ощущения голода и жажды.

Странница смотрела, потрясённая и смущённая. Она словно глядела на живой скелет.

Последние жуткие крики Левого затихли. Его пальцы остались вытянутыми, навсегда замерли в его последнем жесте. Его спавшийся живот забурчал, и последняя нездоровая отрыжка вырвалась из его безжизненных губ.

Странница тупо глядела на остальных. Все они были кучками костей и повреждённой плоти, в ненамного лучшем состоянии, чем был сам Левый — в них едва можно было распознать антропоидов. Они не делали ни единой попытки обыскать друг друга, и вообще никакого другого контакта. Солнце словно выжгло из них всё, что делало их антропоидами, лишило их всего, чего они мучительно достигали за тридцать миллионов лет эволюции.

Странница повернулась и болезненно захромала обратно к своей кучке грязных листьев, ища укрытия.

Она пассивно лежала, меняя позу только затем, чтобы уменьшить боль от гноящихся ран. Её мышление казалось пустым, лишённым любопытства. Она существовала в унылой рептильной пустоте. Ей хотелось бы набить рот корой и сухими листьями, но мёртвый материал лишь царапал её истерзанную плоть.

И она продолжала думать о трупе Левого.

Она медленно встала и направилась к телу Левого. Его грудь вскрылась — это была посмертная рана, открывшаяся при высыхании его кожи. Запах, как ни странно, не был слишком уж плохим. В этой солёной водной пустыне в значительной степени отсутствовали процессы разложения, которые быстро поглотили бы тело Левого в лесу, и медленная мумификация, которая началась, пока он ещё был жив, продолжалась.

Осторожно просунув руку в рану, она коснулась рёбер, уже высохших. Она потянула мягкие ткани из грудной полости. Они легко отделились, обнажая его грудную клетку.

На теле вряд ли оставалось хоть сколько-то мышечной ткани. Жира не было совсем — только следы прозрачного липкого вещества. В полости тела Левого ей были видны его внутренние органы — сердце, печень и почки. Они были сморщены: они напоминали жёсткий побуревший плод.

Да, плод.

Странница сунула руку в грудную полость. Рёбра с треском раздвинулись, открывая мясистый плод, находившийся внутри. Она сжала пальцы вокруг его почерневшего сердца. Его удалось вытащить легко, с тихим шумом разрываемых тканей.

Она сидела, держа сердце, и откусывала от него куски, словно это было нечто не более экзотичное, чем особая разновидность манго. Мясо было постным и волокнистым, оно сопротивлялось зубам, которые шатались у неё в челюсти. Но вскоре она добралась до внутренней части органа и получила в награду немного жидкости — крови из его середины, которая ещё не высохла.

Вместо того, чтобы ослабить её муки голода, мясо лишь способствовало запуску атавистической потребности Странницы в пище. Слюна вновь появилась у неё во рту, а пищеварительные соки выделялись в её желудке, вызывая боль. После нескольких первых глотков её вырвало, и пища упала в море, но она продолжала своё занятие, пока твёрдое волокнистое мясо не задержалось внутри.

Глаза Левого, молочно-белые и непрозрачные, по-прежнему слепо таращились на солнце, которое убило его, а его левая рука сжалась в последнем жесте.

Заплатка зашевелилась. Подпрыгивая, она осторожно приблизилась к Страннице. Её кожа была обтягивающим мешком, на котором всё ещё держалось несколько клочков некогда очень красивой чёрной шерсти. Она с любопытством копалась в открытой грудной клетке Левого. Она ушла с печенью, которую стала быстро пожирать.

Тем временем Хохолок не двигался. Ничем не показывая интереса к судьбе своего брата, он лежал на боку, вытянув конечности. Он мог показаться мёртвым, но Странница заметила слабое движение — его грудь медленно вздымалась и опадала, медленно, как волнение океана: он тратил свои последние силы на то, чтобы продолжать дышать.

Теперь в Страннице проснулся инстинкт. Заплатка была беременна от Белокровного, её тело, возможно, сейчас уже разрушило зародыш, поглощая его, как её собственные мускулатуру и жир, чтобы продолжать функционировать. Если две самки останутся одни, то впереди их ждёт лишь их собственная смерть. Поэтому Хохолка, последнего самца, нужно было сохранить.

Странница вернулась к телу и выдернула из него почку — ещё один жёсткий узелок почерневшего сморщенного мяса. Она принесла его Хохолку и затолкала мясо в его сморщенный рот. Наконец он зашевелился. Слабым, словно у детёныша, движением он дотянулся до комка мяса, взял его и начал медленно грызть.

Пища, какая бы она ни была, лишь сделала их ещё голоднее, потому что им не хватало жира, который позволил бы переварить её, как следует. Однако все трое оставшихся в живых много раз возвращались к телу, опустошая полость тела, сгрызая плоть с конечностей, рёбер, таза и спины. Когда всё было кончено, остались лишь разрозненные кости — кости и череп, из которого всё ещё таращились на солнце глазные яблоки.

После этого три антропоида вернулись в свои уединённые уголки. Если они были людьми, то теперь, когда табу на поедание плоти их собственного вида было нарушено, в их умах заработала бы своего рода жестокая математика. Ещё одна смерть, в конце концов, обеспечила бы оставшихся в живых дополнительным количеством пищи — но уменьшила бы количество тех, кто её разделит.

Возможно, то, что ни один из антропоидов не умел строить планы на будущее, было чем-то вроде милосердия.

IV

Плот вздрогнул под ней. Это было более резкое движение, чем размашистое и медленное волнение на море. Но любопытство покинуло её, она пассивно лежала, плот грубо укачивал её, а узловатые ветки тыкались в её иссохшую плоть.

Теперь она была постоянно охвачена болью. Она ощущала, что её кости словно решили вылезти наружу сквозь кожу, которая походила на одну гигантскую язву. Она едва могла закрыть свои высохшие веки. Её память напоминала галерею беспорядочно подобранных образов: ощущение сильных пальцев её сестры, занимающейся обыскиванием, тёплый и сулящий безопасность запах молока её матери, дерзкие крики самцов, которые верили, что владеют ими всеми. Но потом её нежные сны оказывались размётанными вторжением огромных слюнявых челюстей из преисподней…

Последовал другой толчок, хруст сухой древесины вокруг неё. Она слышала шум набегающих волн, весьма отличающийся от томного плеска открытого океана.

В вышине кричали птицы.

Она присмотрелась. Это были первые птицы, которых она видела с тех пор, как она была смыта с суши. Они были ослепительно белыми и кружились высоко над ней.

Что-то двигалось по её груди. Это было похоже на, осторожно царапающие пальцы: возможно, кто-то пытался обыскивать её. Она с огромным усилием подняла голову. Она болталась, кожа была натянута, словно маска, а язык ощущался во рту куском дерева. Она с трудом сфокусировала свои кровоточащие глаза.

По ней что-то ползло: нечто плоское, оранжевое, с множеством сегментированных ног и с большими поднятыми клешнями. Она взвизгнула тонким и сухим звуком, и махнула рукой по груди. Краб с негодованием удрал.

Ноздрями, спёкшимися до смоляной черноты, она смогла ощутить некий новый запах. Вода. И не вонючая солёная морская вода, а пресная.

Она подняла руку и схватилась за листву. Как только начали слезать и лопаться струпья и пузыри, каждый кусочек её чувствительной плоти превратился в источник острой боли. Сделав глубокий вдох, она сумела выпрямить тело — ступни под ней, ноги согнуты. Голова моталась — она была слишком тяжела для её шеи. Ей всё же пришлось затратить ещё энергию, чтобы поднять её и взглянуть своими больными глазами.

Зелень.

Она видела зелень — огромную горизонтальную полосу, тянущуюся от горизонта до горизонта. Это была первая зелень, которую она видела с тех пор, как последние из листьев манго свернулись и побурели. После такого множества дней голубого и серого, только неба и моря, зелень казалась потрясающе яркой, настолько яркой, что от этого едва не болели её глаза, и настолько красивой, что это невозможно было представить себе; чем больше она смотрела на неё, тем сильнее оказывалось впечатление.