Евпраксия

А когда ему доставили свиток от императрицы Адельгейды, не поверил своим глазам. Разломал сургуч, пробежал глазами послание, писанное по-немецки, и сидел какое-то время крайне озадаченный. Бог ты мой! У него в крепости, в Дьёре, пребывает беглянка государыня? О которой по всей Европе ходили слухи, что она — страшная развратница, соблазнила своего пасынка — сына Генриха, а потом сбежала от супруга и представила его богохульником и христопродавцем? Говорили, что она столь красива, что никто не в силах устоять перед чарами этой маленькой полурусской-полукуманки. Вот как интересно! Разумеется, Калман не останется безучастным к судьбе столь заметной высокопоставленной особы. Он теперь же поедет в Дьёр. И поговорит с этой женщиной. А затем решит: то ли выдворит за пределы Венгрии, то ли защитит и оставит у себя.

Вскоре самодержец сел на ладью и под парусом отправился вверх по Дунаю — до впадения в него Рабы. Извещённый заранее, комендант Дьёра встретил Калмана торжественно, как и подобает, как встречал не раз, принимая короля, регулярно приезжавшего сюда на охоту. Но сегодня государь был слегка рассеян, величальные слова слушал невнимательно; впрочем, когда узнал, что за самодержицей прибыл из Германии архиепископ Кёльнский, сразу насторожился. С явным нетерпением спросил:

— Где же Адельгейда?

Комендант ответил услужливо:

— Пребывает в отведённых ей комнатах. И окружена всяческой заботой. Так же, как и девочка.

— Девочка? Которая?

— Их величество прибыли с младенцем в руках.

— Дочкой Генриха?

— Нет, не думаю. Говорит, что её покойной товарки.

— Надо же, какая отзывчивая!.. Ладно, пригласите ко мне его высокопреосвященство, я желаю говорить с ним.

Порученец императора произвёл на монарха приятное впечатление — коренастый сорокалетний мужчина, гладко выбритый, с умными цепкими глазами. Мало походил на священника, а, скорее, напоминал учителя фехтования или конной выездки.

Калман произнёс:

— До меня дошло письмо от одной особы... утверждающей, что она — бывшая императрица. Верно ли, что дама, находящаяся здесь, Адельгейда?

Герман подтвердил:

— Я ручаюсь, ваше величество. Никаких сомнений.

— Правда ли, что вы уговариваете её возвратиться к Генриху?

— С этой миссией послан императором.

— Он её простил?

— Совершенно. Он считает решения церковного собора в Пьяченце незаконными и поэтому их не признаёт.

— Но она опозорила его на всю Европу!

— Императора это не волнует. Он же знает нрав её величества — нерешительный, тихий. Ею управляли враги. Сделала не по злому умыслу. Значит, невиновна.

— И она согласна вернуться?

— Окончательного согласия я не получил. Но наверняка получу — дело дня, другого. Что ей на Руси делать? В православии к расторжению брака очень плохо относятся, строже, чем у нас. Как воспримет нынешний киевский правитель появление двоюродной сестры, убежавшей от мужа? Не уверен, что с удовольствием.

— Что за девочка у неё на руках?

— Дочь убитой разбойниками служанки.

— Дочь служанки? Даже не товарки?

— Совершенно точно.

— Вот чудачка! Нет, она меня занимает с каждым разом всё больше. Пусть её сюда приведут. Комендант! Где он там? Нет, пожалуй, сам схожу. Этак выйдет непринуждённей. — И, пройдя анфиладой комнат, оказался в покоях бывшей императрицы.

Евпраксия была в новом наряде — платье, сшитом только что придворным портным (деньги заплатил Герман), фиолетовом, шёлковом, мягкими складками ниспадавшем вдоль изящной фигуры. Кружевная накидка прикрывала волосы, заплетённые в косу, открывая отдельные вьющиеся пряди. Цвет лица стал намного лучше — женщина, как видно, отоспалась и питалась правильно. С умиленьем смотрела, как служанка пеленает Эстер.

Калман появился — резко, шумно — и уставился на приезжую в упор.

Комендант провозгласил:

— Их величество король Венгрии!

Ксюша, побледнев, церемонно присела.

Молодой монарх подошёл поближе, заглянул в кроватку. Дёрнул левым усом:

— Никогда не любил маленьких детей. Несмышлёные и капризные. Вечно плачут. Для чего вам, сударыня, эта пеленашка?

Русская ответила тихо:

— Мой христианский долг... Ведь она сиротка.

— Можно сдать в приют при монастыре.

— Нет, хотела бы заменить ей мать.

— Игры в «дочки-матери», понимаю. Кто-то любит кошечку, кто-то собачку, кто-то девочку...

У Опраксы потемнели глаза, из ореховых стали тёмно-карими:

— Вы напрасно насмехаетесь, ваше величество. Мой единственный сын скончался, не дожив до четырёхлетнего возраста. Я скорблю о нём постоянно. А у этой крошки — никого из близких. Почему бы нам с ней не помочь друг другу в нашем одиночестве?

Венгр удивился:

— Вы настолько молоды и красивы, что могли бы родить собственных детей.

— Разве же одно помешает другому?

Самодержец сел и позволил ей сесть напротив. Произнёс по-дружески:

— Что ж, обсудим тогда вашу ситуацию. Вы вернётесь к Генриху?

Хорошо обдумав ответ, женщина сказала:

— Не исключено.

— Вы ему поверили?

— Нет. Не знаю. Я пока в сомнении. Разум говорит: «Опасайся!», а душа влечёт... Очень сильно к нему привязана.

Калман помрачнел:

— Бойтесь, бойтесь этого человека. Он на всё способен.

Евпраксия вздохнула:

— К сожалению, мне известно это лучше многих.

— Ваша речь в Пьяченце — как её понять? Произнесена под напором недругов императора или же была обдуманным шагом?

Ксюша покусала губу, посмотрела в сторону:

— Вероятно, и то и другое. Вместе с тем, и ни то ни другое до конца... У меня в голове был такой сумбур! Плохо понимала, что делаю. Столько разных чувств боролось во мне! Трудно объяснить.

— Но теперь-то вы отдаёте себе отчёт, что приезд Германа и письмо Генриха — не простой порыв, не одно лишь христианское прощение? Продолжается большая игра. Недруги императора привлекли вас как козырную карту. И добились своего: император разоблачён, проклят церковью и низложен — ну, по крайней мере, словесно. Но теперь последует ответный удар. Вы вернётесь к Генриху — он объявит: ваше выступление на соборе было под давлением, под угрозами и поэтому не действительно. Безусловный выигрыш. Он опять на коне, а враги и посрамлены, и повержены. Разве не логично?

Ксюша покраснела и довольно громко хрустнула пальцами. Прошептала:

— Я не думала... вы меня смутили...

— Да большого ума не нужно, чтобы раскусить подноготную! Если в деле замешана политика — жди подвоха, опасайся всяческих подводных течений. Генрих просчитал очень тонко. Вы — его погибель, но теперь и спасение. Он без вас не сможет обрести прежнее влияние.

Русская молчала, продолжая беспрерывно тереть кисти рук. Калман продолжал:

— Император теперь в изоляции. Он не принял участие в Крестовом походе, так как сей поход объявил Папа Урбан, неприятель Генриха. Пол-Германии не намерено подчиняться кесарю. Вся Италия, во главе с его сыном, перешедшим на сторону врагов, тоже. Что осталось от Священной Римской империи? Ничего, пустота, радужный пузырь. Генрих не король и не император. Сам — такая же фикция, как его империя. И внезапно вы — как спасительная соломинка!