Евпраксия
Шрифт:
— Что он объяснял?
— Кто такие николаиты и откуда они взялись.
— Изложите, пожалуйста, только вкратце.
— Якобы они следуют вероучению Николая Пинарского, одного из первых святых, отрицавшего культ Креста Святого и седьмую заповедь. Крест — каббалистический знак, не имеющий христианско-сакрального значения...
— Про седьмую заповедь разъясните, — оборвал её Урбан. — Речь идёт о блуде и кровосмешении?
— В общем, да. Потому что николаиты не считают грехом супружескую неверность, равно как инцест.
— На каком основании?
—
Шум поднялся такой, что охранникам пришлось усмирять наиболее разошедшихся зрителей. Наконец понтифик смог продолжить допрос:
— В чём же состоит обряд посвящения в Братство?
— В целой серии ритуалов, в ходе которых посвящаемые и уже посвящённые предаются всевозможным плотским грехам. А затем проходят обряд очищения огнём.
— Вы прошли обряд?
— Нет, не полностью.
— Как сие понять?
— Под нажимом его величества и Рупрехта согласилась. Я не понимала всей сущности и наивно полагала... словом, неважно. Согласилась, и точка. Плохо сознавала вначале, что со мной происходит. Поступала, как скажут... И пришла в себя в тот момент, как мне полагалось отречься от Креста, плюнув на него.
— Вы не плюнули?
— Нет. И поэтому не стала николаиткой. Генрих был вне себя. Мы расстались фактически...
Урбан уточнил:
— Можно ли понять, что всю первую половину ритуалов вы прошли?
— Я же говорю: плохо сознавая...
— Но прошли?
— Да, прошла.
— Прелюбодеяния?
— Да.
— Свальный грех?
— Ах, к чему такие подробности?! — Адельгейда с хрустом ломала пальцы. — Я не понимала, что делаю...
— Вы должны ответить.
— Хорошо, отвечу: и свальный грех.
Зрители внимали с таким напряжением, что над берегом висела первозданная тишина.
— И кровосмешение? — продолжал понтифик неумолимо.
— Слава Богу, нет. Генрих предложил Конраду быть со мной в числе прочих, но наследник престола отказался.
— Значит, Генрих и Конрад присутствовали там?
— Да, негласно. Наблюдали через окошко.
— Получается, Генрих сам вас толкал на супружескую неверность?
— В том-то и весь ужас.
— Непонятно! Для чего ему это было нужно?
— Он считал, что принёс меня в жертву истинной вере. Согрешив, а затем очистившись, я должна была приблизиться к Богу. И приблизить Генриха тем самым.
Папа осуждающе покачал тиарой. А потом спросил:
— Как вы полагаете, император нормален?
Евпраксия помолчала мгновение, но сказала твёрдо:
— Полагаю, что да. Но порою с ним случаются приступы негодования, и во время них он теряет разум.
— Часто ли случаются?
— Да, нередко.
— Можно ли считать, что Генрих одержим дьяволом?
Весь собор замер в ожидании. Государыня негромко произнесла:
— Не берусь судить. Иногда казалось... но с другой стороны... я не знаю!
У первосвященника больше вопросов не было, и она вернулась на место. А глава католиков
вызвал на допрос Конрада. Молодой король вышел слегка вразвалку и, припав на одно колено, с благодарностью приложился к перстам Урбана. Тот спросил:— Вы готовы, ваше величество, отвечать со всей откровенностью?
Тяжело дыша, императорский сын ответил:
— Да, готов. И клянусь отвечать от чистого сердца.
— Где и когда вы впервые узнали, что отец ваш — николаит?
— У него во дворце в Гарцбурге, осенью одна тысяча восемьдесят восьмого года.
— Он вам сам сказал?
— Нет, беседовал со мной Рупрехт Бамбергский.
— Как вы отнеслись к этому известию?
— С недоверием. Возмущением. И со страхом.
— Согласились пройти обряд посвящения?
— Что вы! Никогда. Я воспитан матерью в духе католицизма и ни разу не усомнился в святости Креста и незыблемости основ христианского брака.
— Тем не менее вы оказались рядом с отцом, наблюдая через окошко за развратными действиями, совершаемыми над мачехой?
— Каюсь, оказался. Я не ведал подробностей. А потом умолял его величество прекратить эту вакханалию. А когда он велел мне пойти и взять Адельгейду, чуть его не ударил. Мы поссорились навсегда.
Папа одобрительно смежил веки и проговорил:
— Хорошо, сын мой. А теперь скажите, каковы были ваши отношения с её величеством до того и после?
— Очень добрые. Мне как человек она чрезвычайно симпатична. Чистая и светлая душа.
— Вы не ревновали к отцу?
— О, нисколько. Я надеялся, что его новая жена будет счастлива. Ведь с моей матерью он почти не виделся.
— Как вы относитесь к тому факту, что её величество согласилась вначале стать николаиткой и пройти обряд посвящения?
— Думаю, что сделала она это по незнанию. И под сильным нажимом. Даже под угрозами. И немудрено: слабая, беззащитная женщина. Ждущая ребёнка...
Урбан удивился:
— Как, она была беременна?
— Совершенно верно.
— Господи, помилуй! Ваш отец допустил надругательства над беременной женой?!
— Я с прискорбием отвечаю: да.
Многие зрители возмущались вместе с понтификом, некоторые женщины плакали. Мрачные епископы не могли поднять глаз. Кое-кто крестился. И нигде, ниоткуда не было смешков, столь обычных для огромной толпы, улюлюканий или зубоскальства. Страшный, трагический рассказ взволновал каждого.
Между тем допрос Конрада подходил к концу. Папа спросил его:
— Как вы полагаете, ваше величество, Генрих Четвёртый может впредь управлять империей?
Итальянский король задышал ещё чаще и ответил не без труда:
— Полагаю, нет... Мой сыновий долг мне диктует сказать обратное, но произнести: «Может» — значит исказить истину. Мой отец — страшный человек. Он живёт в разладе с самим собой. Из-за постоянной бессонницы злоупотребляет снотворными средствами. Много пьёт. Делает несчастными всех вокруг... Мой отец привёл империю к гибели. И простить такое никому не дано.