Евпраксия

— Дочь моя, — произнёс вошедший голосом Рупрехта. — Я, иерофант Братства николаитов, спрашиваю тебя: добровольно ли ты решилась на муки грехопадения? С чистой ли душой готова самоунизиться, а затем отречься от прежней ереси?

— Да, — ответила Евпраксия без всякого выражения. — Я на всё согласна.

Первым делом иерофант прочитал первые восемнадцать стихов Евангелия от Иоанна. Обвязав голову Опраксы белой лентой, смоченной в крови и по всей длине испещрённой каббалистическими знаками, он надел ей на шею мешочек с фрагментами мощей Николая Чудотворца. Наконец сорвал с королевы чёрный балахон, бросил его в огонь камина, а на голом теле императрицы начертал кровью несколько крестов. Вынув затем полоску красного сукна, опоясал ею вступающую в Братство.

— На колени! — крикнул он. — Повторяй за мной: «Во имя распятого Иисуса Христа клянусь расторгнуть узы, которые ещё соединяют меня с отцом, матерью, братьями и сёстрами, с мужем и друзьями, которым я когда-то присягала в верности, повиновении и благодарности... Отрекаюсь от моей Родины, чтобы пребывать в иных сферах. И клянусь отдаться моему учителю и моим братьям-николаитам как мёртвое тело, у которого отняли волю и жизнь. И клянусь, что после грехопадения буду жить чисто, целомудренно и по Заповедям Господа нашего Иисуса Христа, по Заветам Николая Чудотворца!»

Посвящаемая в точности повторила клятву.

— А теперь ложись, — приказал наставник. — Навзничь, навзничь!

Между тем сквозь дыру в стене стали приползать и другие вновь обращаемые в Братство — восемь молодых людей в чёрных балахонах. Человек в белом произвёл с ними те же действа, что и с Опраксой, и они легли на ковёр с ней рядом — голова к голове, этакой звездой.

— Пиршество Идиотов начинается! — крикнул иерофант страшным голосом и воздел руки.

Грянул гром, засверкали молнии, засвистели дудки и забил барабан; в воздухе разнёсся запах серы; и по Черной Комнате заскакали появившиеся неизвестно откуда жуткие чудовища — в безобразных рогатых масках, долгополых шубах мехом наружу, с длинными хвостами и копытами на ступнях. Яростно кривляясь и улюлюкая, зверская компания начала плясать колдовские танцы около лежащих, делать непристойные жесты и пинать их ногами. Шёл по кругу кубок с вином. А потом другой. И третий. Постепенно участники приходили в совершенно скотское состояние, падали и ползали, их тошнило, и они мочились друг на друга, кто-то возбуждал свои гениталии, а кому-то между ног засовывали горящие свечи. Вскоре началась вообще вакханалия, свальный грех, Содом и Гоморра, непередаваемое бесчинство; всё рычало, стонало, совокуплялось и оргазмировало; женщины лизали возбуждённые половые члены, струи мужского семени брызгали на ковёр и тела, но при этом никто не касался вступающих в Братство, те лежали в центре оргии, словно островок непорочности. Неожиданно возле них появился карлик — тоже в рогатой маске и шубе, вылитый Егино; он, расставив ноги, волосатые и кривые, начал мастурбировать с фантастической скоростью, и фонтан желтоватой спермы вскоре окропил кожу обращаемых. Но они лежали, как мёртвые.

В это время существа в шубах начали щипать, щекотать и таскать молодых людей за интимные места, вовлекать во всеобщий разгул, поливать вином. А иерофант возвышался над ними и шептал молитвы. Но потом воззвал:

— Дочь моя, Адельгейда! Ты готова ли отдаться на всеобщее поругание, искупив тем самым наши грехи, чтоб затем воскреснуть?

— Да, готова, — совершенно бесстрастно ответила та.

— Так свершись же позор над твоим бренным телом!

И волна безудержного разврата захлестнула всех: существа в шубах и юноши обладали ею — и по одному, и одновременно; завывали дудки, били барабаны, от курильниц шёл дурманящий наркотический запах; а княжна отдавалась каждому безропотно, только думала: «Значит, это нужно... Если этого хочет мой любимый...»

А любимый монарх пребывал практически рядом — в небольшой смежной комнате, глядя на ужасный обряд через потайное отверстие. Он и сам был как будто пьяный, наблюдал заворожённо, жадно и безумно, а его сын Конрад, находившийся рядом, горько плакал.

— Господи, — шептал принц, — что же это такое, Господи?.. Для чего?.. Как вы можете, ваше величество?.. Ведь она — супруга ваша, данная вам Богом! Будущая мать вашего ребёнка!

— Замолчи, ублюдок, — обрывал его государь. — Пусть она искупит грехи — и свои, и наши. Я принёс Братству в жертву самое дорогое. Ибо только Дух Божественный свят, остальное — гниль.

— Прикажите им прекратить, — не сдавался отпрыск. — Мне нехорошо... У меня желудок выворачивает наружу...

— Ты щенок, Конрад. Жалкий червь. Император должен закалять свою волю. И уметь выдерживать всё. Верно говорили: ты не мой сын... Хочешь ли её, Адельгейду? Так поди и возьми. Разрешаю. Нет, приказываю тебе!

— Господи, о чём вы? — отзывался тот. — Осквернить отцовское ложе? Совершить кровосмесительный грех? Никогда!

— Тряпка. Недоносок. Грех кровосмешения — выдумка попов. Ибо люди — братья. Ибо все мы произошли от Адама и Евы, дети которых совокуплялись друг с другом...

— Не могу! Не хочу! Оставьте!

— Ты не понимаешь... Ты глуп. И разочаровываешь меня...

Постепенно групповое насилие над императрицей стало затихать. Существа в шубах расползлись в разные углы. А иерофант церемонно поднёс к ней крест и велел трижды плюнуть на него, чтоб отречься.

Вдруг какой-то проблеск рассудка всплыл в её зрачках. Действие галлюциногенов ослабло, и она со страхом осознала себя — голую, поруганную, мокрую и липкую, на ковре, в жутком склепе, принуждаемую совершить святотатство. Скрючившись, попятилась, обхватила ноги руками и, стеная от омерзения, выдохнула:

— Нет!

— Как? — воскликнул человек в белом. — Ты отказываешься закончить обряд?

— Да, отказываюсь! — крикнула княжна с яростью. — Дьявол! Сатана! Я в тебя плюю, а не в Крест Святой!

— Так нельзя, — возразил наставник. — От цепи грехопадений надобно очиститься — а иначе ты останешься в скверне до конца дней своих.

— Прочь, нечистый! Ненавижу тебя! Ненавижу всех, в том числе и Генриха! Будьте прокляты!.. — Силы оставили её, и она лишилась сознания.

Увидав случившееся, услыхав слова Адельгейды, самодержец сомкнул веки, прошептал ругательства, отвернулся от смотрового отверстия и, не обращая внимания на дрожащего Конрада, удалился по ступеням наверх. А наследник рыдал, призывая Деву Марию к себе в помощницы...

...Евпраксия очнулась в спальне. Над постелью висел мощный балдахин. Сквозь ячеистое окно проникал серый свет рождественского утра. Тело было ватное, непослушное, но сухое и чистое. Значит, её купали... Сразу вспомнились отвратительные детали кощунственного обряда, киевлянка сморщилась, и горючие слёзы заструились по её щекам и вискам. Села, вытерла мокрое лицо краем простыни. Сжала кулаки и вскочила с ложа. У дверей столкнулась с Груней Горбаткой.

— Господи, жива! — улыбнулась нянька, но потом сразу испугалась: — Да куды ж ты, милая? И в таком-то виде?

— Отойди! Геть с дороги! — оттолкнула её хозяйка. — Я ему скажу! Всё теперь скажу!

И, отпихивая охрану, слуг, придворных, побежала по лестницам в комнаты императора. Залетев в кабинет, встала посередине.

Генрих удивлённо поднялся с кресла. Рупрехт, находившийся тут же, повернул брыластую, гадкую физиономию к возмутительнице спокойствия.

— Как вас понимать, Адельгейда? — произнёс венценосец, побелевший как мел. — Посмотрите на себя, не позорьтесь...

— Я — позорюсь?! — прокричала Евпраксия — звонко, негодующе, прямо-таки захлёбываясь словами. — Я должна на себя смотреть?! Вы — ничтожество, ваше величество. Мерзкая скотина и негодяй. Я любила вас больше жизни. А теперь презираю. Чтоб вы сдохли!

И упала, и забилась в конвульсиях. А когда подоспевшая челядь её унесла, император проговорил грустно:

— Вот вам — «робкая русская овечка»... Я рассчитывал не на это. У меня больше нет супруги.

— Успокойтесь, сын мой, — приободрил его епископ. — Мы ещё своего добьёмся. Впереди война с Папой, итальянский поход и установление новой веры. Точку ставить рано. А жена вас наверняка простит. Вот увидите. Будет с вами душой и телом — на земле и на небесах.