Евреи в тайге

Ночью в гостинице мне не давали спать: в комнате надо мной происходила оргия. Кто-то стучал ногами по пианино и пел плаксивым голосом: «А я уеду, да я уеду, да уеду в Самарканд». Потом его били, и он плакал. Он умолял, чтобы ему помогли выбросить пианино за окно. Пианино не пролезало.

Он кричал:

— А ежли б был бы б пожар? Надо было б тот фортоплян спасать? Ты б тогда выкинул бы б его за окно?..

Он плакал. Ему зажимали рот и давали тумаков. Но он вырывался и орал:

— Товарищи! Прошу я вас… Подмогните поднять фортоплян!..

Никто не помогал. За окно во двор летели бутылки, стулья и столы.

А я поеду, да поеду, да прямо в самый Сампрканд..

Это становилось невыносимым. Я побежал в контору просить, чтобы несчастному помогли, что ли, выкинуть пианино за окно. Но никто не решался войти в номер:

— Это с Камчатки вернулись!

— Ну, и что?

— Они и убить могут. Уж подождите, пока сами кончат. С Камчатки ведь!

Скандал продолжался.

Явление это, — как я узнал, — бытовое. Когда подходит сезон, в городе только об этом и разговору. Газета ежедневно гремит статьями и фельетонами, а отдел происшествий заполнен хроникой самых разнообразных преступлений: вместе с милыми рыболовами появляются в городе свежие запасы всякой контрабанды, среди которой морфий, опиум, кокаин и оружие занимают первые места. С Камчатки ведь!..

Против этого ведется энергичная борьба. Не толька милиция, но и комсомол и профсоюзы выделяют специальные дружины для приема сезонных гостей.

Однако никто не делает из этого никаких трагедий. Все знают, что в море плавает всякая рыба, что в новые страны устремляется, всегда, в первую очередь, элемент авантюрный и бесшабашный, и никто не преувеличивает значения этих сезонных событий.

Ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь в разговоре неосторожно впихнул этих пьяниц в такие скобки, где сидит кто-нибудь непьющий.

Но стоит потолкаться среди колонистов-евреев, когда вдруг там обнаружится подобный удалец!..

На станции Биракан Уссурийской дороги восемь евреев организовали артель по обжигу извести. Во главе этой артели стал некий переселенец по прозванию Иошка-Миллион.

Иошка обладал феноменальной физической силой: он взваливал на плечи десятипудовые мешки и гнул подковы. Он был прекрасным организатором и работником.

Все шло хорошо. У артели не было отбоя от заказов. Предвиделось безоблачное благополучие.

Усердные и трезвые труженики, не находившие приложения для своего труда в витебских местечках, нашли прочную и настоящую жизнь в Биробиджане.

Как вдруг в селе открылась лавка Госспирта. Это имело неожиданные последствия для артели. Из всех евреев пил один только Иошка-Миллион. Выпив, он опьянел; опьянев, он еще выпил. Он нашел себе сердечных друзей среди местных пьяниц и без передышки стал пропивать артельные деньги. Одного он не успел пропить — своей феноменальной силы. Пьяный Иошка оказался буен. Он крушил все, что попадалось под руку, и никто не решался подойти к нему. Члены артели спрятались в известковых пещерах. Милиция боялась показаться ему на глаза. С непривычки геркулес положительно взбесился от водки и кидался с ножом на окружающих.

И вот я слышал, как евреи-колонисты в Тихонькой многозначительно говорили по этому поводу:

— Н-наши еврейчики…

Это говорили убогие старые евреи, обремененные грыжами и нищетой; хилые, беспомощные люди, которые никогда не гнули подков и никогда не пили водки. Почему они считают Иошку-Миллиона своим и даже обобщают и говорят «наши» еврейчики? В какой мере он им «наш»? Разве они привыкли у себя, в голодающих местечках, часто видеть евреев-атлетов? Или им примелькался тип еврея-пьяницы, который безоглядно пропивает деньги и с ножом в руках наводит панику на окружающих? Думаю, что нет. А говорили они, между тем, с видом людей, которых похождения Иошки ничуть не удивляют. Они точно ничего иного и не ждали от «своих» евреев! С «их» евреями иначе и быть не могло!

Страх перед антисемитизмом все еще напряженно живет в еврее. Это он иногда заставляет евреев забегать вперед перед антисемитизмом и вкладывает в уста слова нелепых самоуничижений.

3. Взгляды Хаим-Мордки Пинтеля

Биробиджанский колонист Хаим-Мордко Пинтель, человек в брезентовом пальто и болотных сапогах, имеет свой взгляд на еврейский вопрос. Однажды, когда мы с ним тащились вторые сутки на телеге, прицепленной к трактору, и у меня с еще одним спутником зашел разговор на эту тему, гражданин Хаим-Мордко вставил свое замечание:

— А я вам говорю, что евреев уже нет.

Он сделал паузу.

— Вы не понимаете? Что такое еврей? Еврей— это, когда нет правожительства, когда городовой, когда погром, когда черта оседлости, когда то нельзя, а это не можно, когда так не позволено, а так запрещено… Во! Вот это еврей и вот это еврейский вопрос. А теперь, когда нет городового и нет погрома, и я имею такие права, как другой, так нет еврейского вопроса, и кончено, и чтобы вы таки знали…

Лейзер Фридман, еврей с кадыком и в пенснэ на сухом хрящеватом носу, ехавший с нами, был не согласен с этим взглядом.

— Ка-ак?! — воскликнул он. — В местечках сидит, может, миллион евреев, что они дохнут с голоду за кусок хлеба, так вы говорите, что нет еврейского вопроса?! Дай бог всем моим врагам такую большую болячку, какой большой еврейский вопрос еще есть после правожительства.

Гражданин Хаим-Мордко Пинтель вовразил:

— Это не еврейский вопрос, я вам говорю! Это вопрос за миллион бедняков, которые они бедняки, потому что они бывшие евреи. А возьмите дайте им работу, и уже кончено, и уже ша, и уже они опять не евреи.

Он пояснил на своем примере:

— Ось, скажем, я! Полгода тому назад я пропадал от голода, потому что я бывший еврей и жил в, местечке, а местечко теперь не имеет чем жить. Но вот я получил наряд на Биробиджан, и приехал сюда, и увидел, что здесь будет жизнь, и остался работать. И вот я запахал и засеял, и пока оно зреет, я работаю с конем, я кошу сено, я строю дом. Так я говорю — ша, постойте, я вам уже не бывший еврей! Которые еще остались, — мои братья, отец, знакомые, — так они пока пропадают, и они таки бывшие евреи, а я нет, я не бывший, я уже будущий… Ого!.. Еще как!

Лейзер Фридман не совсем понял последние слова. Он вытянул шею вперед и вопросительно взглянул на Хаим-Мордку. Тот пояснил:

— Когда я соберу урожай и построю хату, так я буду человеком.

На этом, впрочем, не останавливалась теория Хаим-Мордки.

— Я вам так скажу, — продолжал он, — евреев нет, еврейского вопроса нет, и это чтоб вы знали. Но что есть? Есть антасамиты. Это есть люди, которые не присматриваются до нас, бо они и так видят, что хотят видеть, и всегда они нам готовы сделать поперек, и нам они не простят того, что другому простят, и они хотят сделать нас опять евреями. Только они не успеют, холера им в бок!..