Евреи в тайге

Это рассмешило не всех. Кантор с Молдаванки сказал:

— Пусть этот человек не Мессия. Но он приехал на белом коне как раз во-время и принес нам благую весть.

Его талес был сложен, и он протянул мне длинную костлявую руку. Не сгибая пальцев, он потер своей ладонью о мою и сказал:

— С приездом!.. Вы принесли нам…

Шелопай перебил:

— Он принес нам стенгазету, и вы там завтра прочитаете за таких опиумов, как вы!..

Он бросил на него взгляд, полный неподражаемой насмешки, повернулся на каблуках и вышел.

На следующий день был Иом Кипур, судный, день, день поста и молитвы.

В этот день на небесах, в закрытом заседании, без участия сторон, слушаются дела о земном поведении сынов Израиля.

Многие из них чувствуют себя погано. Они постятся, молятся, клянутся, что больше не будут, и суетливо бегают по синагогам и молельням, — там кулуары небесного суда, — все-таки ближе.

Мне хотелось знать, состоится ли молитва и сколько соберется народу. Но такие вещи надо подсматривать из-под шапки-невидимки. А то вот появился я на селе с аппаратом, и все стали приставать ко мне:

— Снимите нас на корчовке!..

Бывшие портные, маклера и меламеды высыпали в праздник с громадными корчевальными топорами. Мы пошли в глубь леса, и люди взялись за работу, а я их снимал.

После съемки ко мне подошли двое:

— Пойдем позавтракаем! Выпейте стакан молока!

Приглашение пришло во-время, — я был изрядно голоден. Меня повели в один из наиболее далеких домов, на окраину села. Она называется здесь — Дальний Восток. Эта часть особенно интересна: деревья вокруг домов еще не вырублены, дома так и стоят в лесной гуще.

Молоко, которым меня угостили, было так называемым «гусячьим» молоком. Оно имело сорок градусов крепости и носило ярлык Госспирта. К этому молоку был подан горшок жаркого из телятины с картошкой, кусок сала и миска кислых помидоров и капусты.

Для судного дня, для поста это уже было недурно.

Хозяева были двое портных. Один был польский еврей, он приехал из Киева. Другой был горский еврей. Они жили холостяками, — семьи должны приехать позже. Они построили дом, собрали полный погреб картошки, помидоров, капусты и прикупили два ружья:

— На зиму! За мясом ходить!..

Они уже носят высокие таежные сапоги, пьют водку и крякают. Один сказал, когда водка немного подкрасила его щеки:

— Ну, а что ж, скажите, пожалуйста? Это жизнь — сидеть всю жизнь и шить? Особенно, по нашей части — дамское платье! Я же на одних тесьмах потерял зрение… На одних тесьмах, — вы слышите?

Второй вставил:

— Лейзер! Вы потеряли зрение, но зато вы нажили геморой, не забывайте…

— Таки верно! На тесьмах я потерял зрение и нажил геморой. А теперь я вас спрашиваю, какой толк в этой работе? Вот вы можете сидеть в местечке и слепнуть над тесемкой и стараться наложить ее, например, сбоку. Если не сбоку, так не дай бог! А потом, когда вы уже хорошенько наслепили очи и наложили сбоку, так в Париже меняют моду: и уже не дай бог, чтобы тесьма была сбоку.

Опять второй вставил:

— А пока моду не переменили и тесьма на месте, — так что? Так носит ее чужая баба. Еще, быть может, лахудра какая-нибудь, душа из ней вон! Вот для кого стараешься…

В одном из домишек собралось-таки несколько молящихся. Они стояли, накрывшись талесами, и раскачивались над книжкой, лежавшей на столе. В течение дня здесь перебывало все село: евреи приходили смотреть на богослужение, на молящихся, на талесы, на всю церемонию, как на диковину. Я слышал замечания:

— Что вы на них скажете, на этих чудаков?

— Божьи адвокаты…

— Ну, что ж! Абы работали. Вчера они на воскреснике не хуже других работали, а теперь нехай побалуются.

— Именно, что баловство! По шапке за такое баловство!

— Чистый дурман, чтоб я так жил…

Вчерашний портной с цепью на впалом животе продолжал исполнять обязанности первосвященника. Он все еще пел фальцетом отдельные фразы, а потом народ грохал за ним хором. В некоторых, местах он опять выводил трели, нажимая пальцем: себе на кадык. Все в это время смотрели на него с завистью и уважением.

Было именно, как сказано у раби Иегуды Ганаси. Раби спрашивает:

— Какой есть прямой путь, достоизбираемый для человека?

И сам отвечает:

— Всякий путь, который дает ему почет от людей.

Портной нажимал на кадык: это давало ему почет от людей.

А как раз насупротив молельни к старому кедру была приколочена привезенная мною стенная газета. Номер был посвящен коллективизации сельского хозяйства.

Один из читавших, средних лет еврей в рыжеватой бородке, безнадежно махнул рукой:

— Э-т-т! Ничего в их не выйдет. Видали уже мы коллотивы этые… Одна склочничество и неприятельство, один другому делается враг. Может быть, были люди между собой товарищи и жили дружно, так после коллотива они будут теперь враги.

— Почему так, хозяин? — спросил я его.

Я спросил, хотя знал, что он мне ответит. Еврей сказал:

— Ось у нас был коллотив. Почему? Потому что мы были земляки. Ну, значит, работали. Потом приехали бабы и стали между собой ссориться.

— Не сошлись характерами! — заметил я.

Еврей нервно поправил:

— Не сошлись ядом!.. Разные сорта яда… Одна говорит: я нездорова. Другая — так себе не хочет. У ней брат аптекарь, так она не хочет доить коров. Слово за слово, конец у том, что муж тоже говорит: «Я не продал свою жену на работу». Он не продал! Он не продал!.. А кто ее купит, такую горькую холеру?

На улице показалась худосочная, взлохмаченная и не в меру некрасивая особа. Еврей подтолкнул меня локтем и сказал, понизив голос:

— Вот это она. Смотрите на нее.

Проводив ее глазами, он заметил:

— На мясо она копейки не стоит, а на шкуру смотреть противно. Так он ее не продал!.. Он ее не продал!..

Днем приехал старший агроном Озета. Он объявил собрание, посвященное коллективизации. Большая изба набилась до-отказа. Нехватало только тех человек десяти, которые стояли в соседнем доме под талесами.

Стенгазета, прибитая к вековому таежному кедру, стояла как бы во главе угла, — на равном расстоянии от молельни и от собрания агронома, шагах в тридцати от каждого дома.