Евреи в тайге

— На китайску секиру похожа, которой хунхузам головы секают. Видал ты, как хунхузам головы секают? — спросил он Максимова.

— Не, — равнодушно ответил тот и стал рыться у себя под седлом, куда успел запихнуть мозговую косточку.

— А я видал… — сказал Богатов. — Опосля китайского походу. Мы тогда в Мяолене стояли. Ну, значит, объявление было, что, мол, так и так, хунхузам казнь будет. Головы, мол, секать им будут. Народу сбеглось — больше некуда. На крышах, на деревьях, — где хошь, там народ. Ажно гул стоит! Баб, почитай, более всего сбеглось… Ну, значит, и наша галерка тута. Смотрим — помост, и самый главный ходит, который именно секать головы-то будет. По семь гривен, однако, с головы получат. Ходит важный такой да все секирой помахиват… Да ты не так костку клади! — внезапно перебил рассказчик сам себя: Максимов неудачно ткнул свою мозговую кость в самое пламя. — Рази ж так костку прогревают?

Он поправил огонь, подождал, покуда кость хорошо прогрелась, и ловким ударом ножа выбил из нее мозг — половину Максимову на ладонь, половину себе, слизнул и продолжал:

— Ну, значит, ходит это самый главный да секирой помахиват. А опосля привезли и самых-то хунхузов. Девять штук…

— Правда, будто в колодках они? — спросил Максимов, впрочем, довольно равнодушно.

— А как же? Небеспременно в колодках да в ярмах! — ответил Богатов и продолжал — Ну, а там дело недолгое. Сами чисто как телята: стают на колена, голову подгибают, а потом этот самый, который с секирой, значит, ка-ак ни секанет, та-ак башка долой. И кровь фонталом — жмык, прямо на сажень блюеть! Ну, тута народ кричи-и-т, бабы реву-у-ут. А он, знай, свое: рубанет — и башка долой. Размахнется, гаркнет: х-хэ! — и рубанет. У самого руки-то в крове, морда вся в крове… Д-да…

Богатов перервал сбой рассказ и затем добавил:

— Только не достоял я до конца. Самое это на плацу было, в аккурат возле нашей казармы. Вот тебе казарма, а вот и вся катавасия эта. Так семь голов мы просмотрели, а потом…

Богатов стал обстоятельно сморкаться. Он делал это долго и, повидимому, потерял интерес к своему рассказу. Он закончил его совсем вяло:

— Как раз на кашу протрубили, — сказал он, окончательно утирая нос рукавом, — ну, мы и ушли…

Воцарилось пустое и равнодушное молчание. В костре потрескивал валежник. Пламя плясало в темноте.

2. Ороч жалел! Ох и жалел!

Я сидел в X. на пристани на Амуре в ожидании парохода. Был вечер — темный и ветряный. Я был утомлен долгой ходьбой; тяжелый рюкзак, ягдташ и ружье обрывали мне плечи. Я прислонился к стенке.

Рядом со мной сидел какой-то человек в потертой кожаной куртке. Он внимательно разглядывал мое ружье и сказал:

— Смотрю я на ваше ружельцо и думаю… Господи, боже ж мой! Да из такого ружья… — Он запнулся, не находя нужного слова. — Да из такого ружья… Эх-х! Прямо родителям радость…

У меня было автоматическое пятизарядное ружье Браунинга.

— Эх-х!.. Жаль, калибер не тот!.. Велик калибер больно, а то откупил бы я у вас ружельцо!.. Ведь пять ударов клади один за другим, прямо как земной поклон…

— А вы охотник? — спросил я.

— Таежный я охотник, — представился незнакомец. — Я уж годов десять в тайге живу, не вылезаю…

Ветер раскачивал подвесную лампу. Когда свет падал на незнакомца, я видел лицо, изрытое оспой и заросшее грубой, мутно-серой шерстью. Какую-то ласкозую приятность ему придавали живые и веселые глаза. Они выглядывали из узких щелок, как лукавые зверки.

— Я раньше на острове святого Николая охотился, потом на Де-Кастри. А сейчас на запад подался, на Биджану… Пойдемте, я вас квасом угощу, — неожиданно предложил он мне, а сам обратился к буфетчику:

— Портвейну, братишечка, не найдется? Получше который, подороже? А?

Таежник был необычайно словоохотлив. Мне даже показалось, что он чуть-чуть не совсем трезв. Поговорив с минуту со мной, он побежал к ларьку. Я слышал, как он спрашивал:

— Почем грибы сушеные? Восемь рублей за килу? Мне три килы отвесь. А колбасы нет ли рублей на пять фунт? Нету? Плохо. Давай, котора есть, подороже.

Однако он не был пьян. Это просто был таежник, вырвавшийся в город. Он утратил равновесие, как моряк, сошедший на берег после долгого плавания. Вернувшись на место, он обратился ко мне:

— Собаку ищу купить хорошую… У вас не снайдется собаки продать?

Нет, я не имел собак для продажи.

— Говорят, там за Биджаной кунгусские собаки есть, — сказал таежник, — я туда и еду теперь…

Потом он вспомнил с оттенком грусти:

— Была у меня собака… Кабана ставила, медведя ставила… Да подметом отравилась… Корейцы на енота стрихнин подкинули, а она снайшла, поела с голодухи, да и отравилась… А собака же была!

Он вздохнул и мечтательно прибавил:

— Снайшел бы я таку собаку — эх, и кормил бы!.. Ошейник ей справил бы с набором!.. Так нет у вас собаки? Я за деньгами не постою!.. Зачем мне деньги? А то хотите, приезжайте ко мне в тайгу, я вас медвежьим мясом кормить буду… У меня пудов сто сейчас медвежины лежит… Хотите?

Он снова занялся моим ружьем:

— Эх!.. Кабы калибер не двенадцатый!.. Я из двенадцатого бахну, так белку однако в решето продырявлю. А мне, само главно, надо шкурку сохранить. Мне мелкий калибер надо, а опять же мелкого калиберу все односволки… Плохо нам с оружьей…

Я уже давно знаю, что пушное дело в Союзе сильно страдает из-за отсутствия подходящего оружия. Зато выработался в тайге тип изумительного стрелка. Туземцы Сибири и Дальнего Востока стреляют еще нередко из шомпольных ружей времен Очаковской войны. Порох засыпается через ствол, кусок пакли служит пыжом, кусок кабеля, откусанный на глаз плоскозубцами, служит пулей, и из этого инструмента туземец попадает белке в глаз.

Я знаю здесь и русского одного охотника, бездельного человека Антипку. Ружье у него, по прозванию «тромбон» — старый разбитый дробовик с затвором Бердана. У хорошей хозяйки кочерга— и та складнее Антипкиной рухляди. Но когда неожиданно взлетает тетерев, Антипка, не спеша, спрашивает:

— Головку?

Если сказать ему «головку», он вскидывает свой «тромбон» и в лет отстреливает птице голову.

Я слыхал от кого-то, что хорошо на Дальнем Востоке стреляют гольды, и спросил таежника, верно ли это. К моему удивлению, он принял вопрос почти как обиду.

— Гольды? — воскликнул он. — Да вы что — смеетесь с меня, товарищ дорогой? Какой же ж гольд охотник? Орочи — вот охотники, так да… Это вы за ороча слыхали, что охотник, а за гольда вам никто не мог сказать, что охотник…

Таежник даже как-то досадливо посмеялся: не громко, но и не желая скрыть, что мои слова только смешат его.

— Ороч — вот кто большой человек!.. Кто до него равняться может? Вот, к примеру, взять за прошлый год: я доставил в кооперацию белки семьсот штук… Кунгус — тысячу доставляет. А орочи по две, а то — верьте совести! — по три тысячи штук белковья приносили, черти…

Он многозначительно покачал головой:

— Ба-альшой человек ороч… Он только того сам не хочет, что он от господа бога может…