Евреи в тайге

Казаки стали говорить, что жалование его небольшое.

— Ведь ты то подумай, — говорил один из них, казак постарше, Степан Сапожников, — каку он работу делает!.. А ни в жизнь тебе русский таку работу не поделает, как китаёзы.

Он обратился к китайцу:

— Ты что, ходя, — землекоп?

— Зимеликоба, — подтвердил китаец.

— Ну, то-то! Могим рази мы против китайца равняться, особливо который, к примеру, кореец? Ить он таку работу кладет…

Действительно, китайцы — прекрасные землекопы, а корейцы еще лучшие. Казаки говорили о тяжелом труде и замечательном трудолюбии китайцев. Китаец курил и от жадности моргал глазами. Тяжело висело оловянное небо. Шел дождь, и было скучно. Ямщик Афонча, который не имел пальто и промок насквозь, от скуки стал щекотать китайца. Он забегал то справа, то слева и хватал его подмышки, сам громко смеясь. Егорша, зайдя сзади, внезапно подобрал на китайце фалды плаща, и тогда Афонча и другие парни стали бесстыдно хватать китайца внизу живота. Китаец отбивался и что-то кричал по-своему. Вмешались мы, и парни оставили его а покое.

Дождь продолжал итти. Лодки все не было. Косматый парень в курчавой бороденке, по имени Алексей, но по прозванию Мишка-Муха, снял с себя узенький ременной поясок. Он подошел к китайцу сзади и, моргнув парням, чтоб молчали, накинул ему ремешок на шею. Затем он быстро пропустил конец ремешка через пряжку и затянул петлю. Пряжечка засвистела, и все засмеялись.

— Ходя! — закричал Алексей. — Хотишь? Я тебя удавлю!..

Степан Сапожников тоже смеялся. Однако наш завхоз прикрикнул на парней. Тогда и Сапожников сказал:

— Муха, брось, не балуй! Дай покурить человеку.

У китайца лицо было попрежнему невозмутимое.

Он боялся обнаружить испуг, чтоб не распалять аппетиты парней. Мы запротестовали. Муха отошел, но через минуту, когда мы отвернулись, он снова накинул китайцу петлю на шею и стал затягивать, попрежнему смеясь. Когда ремешок сжал китайцу горло, он сказал:

— Пилистань!

При этом он схватил Муху за руку, и тот вздрогнул. Видимо, сила китайца соответствовала ею невозмутимому самообладанию. Шутки прекратились.

— Не балуй, черти! Людей бы постыдились! — прикрикнул Степан Сапожников.

Тем временем подошла и лодочка. Она забрала нескольких из нас. Я выехал с квартирьерами. Мы нашли избу в Русской Самарке, заказали чай, еду. Потом я выходил на берег встречать казаков с имуществом. Страшно было смотреть, как они переправлялись. Мишка-Муха умудрился поставить целую телегу на узенькую лодочку. Казалось, поворота головы достаточно, чтобы нарушить это непостижимой равновесие и опрокинуть все в воду. А Муха стоял на корме во весь рост и, правя багром, лавировал между волнами и между деревьями, торчавшими из воды.

— Сказано, Муха! — замегил Сапожников. — Значит, Муха и есть. Горячий человек!..

Переправа продолжалась долго. Уже давно слетели сумерки, когда работа была окончена. Казаки ввалились к нам в избу. Муха весело прогремел, топая каблуками об пол:

— Ну, таперя мне кондяку надо! А то простыну я без кондяку, тады меня хочь в Нагибово к вельтирнару отправляйте!..

Завхоз пошел рыться в сумах, чтоб достать для парней бутылку, и вспомнил:

— Ну, а куда китайца девали?

Все смеясь бросились рассказывать наперерыв. Начал Егорша. Он сказал, зябко потирая руки и тоже смеясь:

— А взяли мы его перевозить. Не в лодке, а на коню. Пущай, мол, на коню едет! Я говорю: садись, — говорю, — ходя. Там, — говорю, — не глыбоко.

Степан Сапожников, доставая кисет, шитый из изюбриной лапы, перебил:

— А я говорил — не бери! Пущай на берегу пропадат. А то повезешь, а он в воду упадет. Ить тут, на Самарке на самой, страсть, как глыбоко, и очинно крутит волна.

Степан облизнул краешек цыгарки и, сплюнув, продолжал:

— Тут в воду оброниться самое малое дело. А пойдет он под воду, за коня ухопится, да и коня загубить могит…

Муха воскликнул:

— Оно само! Посадил я его на коня, а тут, однако, на речке, как конь поплыл, так ходя-то с коня и сковырнулся. Сковырнулся да стал топти… Извесно, — в сапогах да в балахоне… Ну, стал топти и, такой сукин сын, коня за хвост тянет.

Муха взял кисет из рук Степана и продолжал:

— Тута я его, как полагаецы, по морде! Не трошь, мол, ходя, коня! Не смей, зараза!.. Своей силой, мол, пропадай, своей и спасайся… Ух, смехота!..

— Ну, и что? — спросил я. — Спасся он?

— А хто его знат?! — весело скаля зубы, ответил Муха. — Я не видел. Уж темнеть стало…

Он потопал об пол промокшими сапогами и заторопил завхоза:

— Ну, давайти, давайти кондяку нам поскорейша, а то совсем зазябли!..

Сторона таежная

Не там тайга, где звери дикие,

а там, где люди темные.

Дед Микола.

1. Солидный Амур

Амур катит свои волны плавно, — именно так, как подобает большой и солидной реке. Летом он становится значительно шире — дожди заливают береговые низменности. Тогда путешественник может воображать себя катающимся не по реке, а по озеру. Но это — не обыкновенное озеро! Вот торчат из воды верхушки телеграфных столбов, а то вот лодочка прибилась к густой зеленой шерстке. Водоросли? Осока? Нет, — это еле торчат из воды вершинки затопленной рощицы. Она неосторожно раскинулась тут, верстах в пяти от берега, и чувствовала себя в безопасности, да вот дал бог летний дождик, и ее затопило по самую маковку.

Но это, в сущности, не так уж страшно, — всего затопить не могут и самые усердные дожди: Хинганский хребет, например, спокойно переходит с одного берега на другой. Его зеленые сопки беззаботно смотрят на разгул водной стихии и только улыбаются. Улыбается также и солнце в небесах. Со свойственным ему одному умением оно придает непостижимую радость и ликование картине, которая, откровенно говоря, не очень радостна сама по себе. Едва оно покажется из-за облачка, и уже в другом свете видишь и тупое спокойствие реки, и ужас ее разлива, и строгость горных ущелий. Когда проносится по воде скарб, смытый наводнением у недогадливого хозяина, ничего другого сказать не можешь, как:

— Эх, ты, скарб!..

И плывешь себе дальше. А там дальше, сколько ни плыви, — широкая вода, зеленя, рощи, луга, сенокосы, опять рощи да величественный, заросший тайгой Хинган. Он то отступает от воды, то выбежит на самый берег и стоит, высоко задрав косматую голову, как горный козел. Ни с чем не считаясь, он переходит с одного берега на другой, где ему вздумается. Конца ему не видно и края.

Сколько ни плыви, ни смотри, а конец и край теряются где-то там, в недостижимой и ослепительной голубизне.