Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
— Мы вам, Юнна, помогли уехать в Москву не для того, чтобы вы пропагандировали творчество этого…
Он пожевал губами и оборвал фразу. Первомайский и Голованивский действительно способствовали восстановлению Юнны в Литературном институте после того, как ее вышибли оттуда весной 1957 года. Травлю начала «Комсомольская правда» статьей «Чайльд-Гарольды с Тверского бульвара», к ней присоединилась «Литературная газета», напечатав опус без подписи под заголовком «Тоска по розовой лошади». Заключительный аккорд сделали «Известия» подвалом под названием «Никудыки». Ее автор, плагиатор Василий (Вильгельм) Журавлев, основной героиней провозгласил именно Юнну Мориц. В прежних критических высказываниях клевета распределялась почти поровну между Беллой Ахмадулиной, Юрием Панкратовым и Иваном Харабаровым.
И внешне Корнейчук импонировал Эренбургу, который, конечно же, был осведомлен о многом, что происходило на его родине — в Киеве — и вряд ли поддерживал бы отношения с человеком, прямо или косвенно замешанным в преследованиях евреев. Эренбургу, полагаю, нравились сдержанные манеры Корнейчука, умение одеваться по
Ныне Корнейчука и в Киеве, и в Москве не поносит только ленивый. Александр Исаевич Солженицын прибегал к биологическим сравнениям, создавая образ злобного и трусливого сталиниста в книге «Бодался теленок с дубом». Когорта молодых украинских поэтов, процветавших при Брежневе, вроде секретаря Союза писателей республики, автора диковатой книжицы «Лицо ненависти» Виталия Коротича, возглавлявшего затем «Огонек» и пользовавшегося доверием Александра Николаевича Яковлева, а также друга ветеранов дивизии СС «Галичина» поэта Ивана Драча, актера и писателя Миколы Винграновского, ученика Александра Довженко, который в свое время проклинал с трибуны всех, на кого указывал перст вождя, и в частности Троцкого, собирающегося продать Украину Гитлеру и капиталистам, — ругательски ругали Корнейчука, едва в Киев заглянула свобода. Драматурга гвоздили с меньшим, правда, искусством, чем Солженицын, но с неменьшими раздражением и страстью. Впрочем, как и Солженицын, они сводили с ним счеты за неодобрительные отзывы в прошлом.
Я вовсе не беру Корнейчука под защиту и не касаюсь интимных сторон его жизни — второго брака с Вандой Василевской, польской писательницей и членом всяких польских коммунистических организаций и учреждений, которую Сталин использовал в политических целях. Отец Василевской, член Польской социалистической партии (ППС), приобрел известность как теоретик, одновременно занимая в ее структурах высокие посты. В минувшие годы он был близок к Юзефу Пилсудскому, называя его по-домашнему Зюк. Сам глава санационного режима маршал Пилсудский был лидером ППС до 1914 года. Ванда Василевская появилась на Чудновского впервые весной 1940 года и произвела на Корнейчука удручающее впечатление. Он отозвался о ней в крутых выражениях. Пришла она в сопровождении двух охранников, которые во время визита курили на лестничной клетке. Ванда Василевская ни словом никогда не обмолвилась о Катынской трагедии, хотя отлично знала о расстреле нескольких тысяч польских офицеров. Не могла не знать. События в Катыни не составляли тайны для Киева и киевлян. В Польше насквозь советскую писательницу будто бы не очень жаловали и не признавали серьезным литератором. Ее отзыв, например, об Эдит Пиаф поражал убогостью. Долгие годы при Сталине, Хрущеве и Брежневе она олицетворяла украинско-польскую дружбу на советской почве. Так или иначе семья Василевских связала судьбу с коммунистическим режимом, который в Польше обладал определенной спецификой.
Корнейчук — человек, безусловно, одаренный. Существующий в стране строй подчинил его и загнал в угол. Семейные обстоятельства до войны сложились так, что любое проявление своеволия или оппозиционности закончилось бы трагически. В последние годы Сталин к нему относился с подозрением. Корнейчук отвергал заскорузлый украинский антисемитизм, брезгливо отстраняясь от погромных настроений. Он не скрывал благожелательного, то есть нормального, восприятия культурной и научной деятельности евреев на Украине. Младшая сестра Женя была замужем за украинским писателем еврейского происхождения Натаном Рыбаком — автором популярного и, кстати, неплохого романа «Ошибка Оноре де Бальзака». Юбилейный его роман «Переяславская Рада» пронизывали промосковские мотивы. Женя — женщина умная и образованная — дружила с Лоттой и матерью и тяжело переживала разрыв брата, повлекший за собой целый ряд внутрисемейных событий. Письма ее, датированные 42-м годом, свидетельствуют, что она понимала суть политического брака с Вандой Василевской и старалась всеми силами продемонстрировать неизменность чувств к бывшим родственникам. Меня она встречала во все времена с распростертыми объятиями. До войны Женя не боялась открыто выражать симпатию матери, несмотря на то, что мой отец сидел в специзоляторе, а она без документов довольно долго скрывалась в тесноватой квартирке РОЛИТа у Лотты. В ней, в этой квартирке, стоял отличный рояль, на котором часто играл Константин Данькевич, обсуждая планы будущей оперы.
Дружба с Данькевичем и послужила основой предстоящей совместной работы, которая обернулась огромными неприятностями.
Позднее, после войны, когда в Киеве полыхала кампания против космополитизма и положение Лотты в театре имени Ивана Франко стало двусмысленным, если не отчаянным, Женя время от времени давала о себе знать, не стесняясь посторонних глаз. Когда режиссерская верхушка решила все-таки убрать Лотту из театра, Женя предложила матери вместе пойти к Корнейчуку и попросить о вмешательстве. Но на дворе стояли страшноватые
времена: Михоэлс погиб, начинались открытые преследования евреев и даже аресты, и порыв Жени постепенно угас. Мать не поддалась на уговоры:— Что будет, то будет!
Вполне возможно, что отношение Жени к Лотте в трудные годы как-то облегчило положение нашей семьи. Кроме того, Лотта очень часто общалась с режиссерами Театра русской драмы имени Леси Украинки Константином Павловичем Хохловым и Владимиром Александровичем Нелли — Нелли Владом, что, конечно, несколько сдерживало театральные власти. Хохлов очень ценил Лотту, пригласил ее поработать вторым режиссером на постановке спектакля по пьесе Чехова «Вишневый сад». Он часто приходил в гости, поражая соседей своим ростом, элегантным костюмом и небольшими — не киевскими — букетами редкостных цветов, которые приобретал в Hortus Botanicus Fominianus — университетском Ботаническом саду. Вечером я и Лотта шли его провожать по парковым аллеям, мимо дворца вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Что за чудесные рассказы я слышал от Хохлова! Позднее я их записал и попытался напечатать в журнале «Театр», предложив Наталье Крымовой, которая там возглавляла один из отделов. Популярная критикесса и жена Анатолия Эфроса почему-то с презрительной миной отвергла, смею вас уверить, неплохо сочиненные листочки — во всяком случае лучше тех, которые в ту пору появлялись в скучнейшем журнале.
Еще одна сестра Корнейчука — Маруся, менее значительный человек, чем Женя. Но она тоже относилась к Лотте с симпатией, хотя и скрывала от чужих свои чувства. Личная жизнь ее сложилась не очень удачно. Кажется, она была связана с сельским хозяйством и не пользовалась, вероятно, расположением новой супруги брата.
В период погрома киевской интеллигенции Корнейчук буквально спас Натана Рыбака от заушательской критики и не выдал его на растерзание. Часто критика предваряла репрессии. Желание украинских прислужников Сталина расправиться с Натаном Рыбаком проявлялось постепенно, но с достаточной определенностью. В прессе и докладах мелькали отдельные замечания об идеологических ошибках в историческом романе «Переяславская Рада», а от этих звоночков до Владимирской ныне, а тогда — (Короленко, 33) — рукой подать.
В Москве и не такие головы летели и не такие связи обрывались.
В 1951 году Сталин подвесил на ниточке и самого Корнейчука, напомнив, что никто в империи не должен спать спокойно и быть уверенным в завтрашнем дне. Об этом не любят сейчас вспоминать, пытаясь превратить запуганного человека в демоническую фигуру, едва ли не определявшую политику ВКП(б), а затем КПСС в литературе. Между тем Корнейчук — единственный из бывших любимцев Сталина — схлопотал Постановление ЦК ВКП(б), которое, особенно на Украине, делало неприкасаемого раньше драматурга объектом иногда завуалированной, чаще открытой, но достаточно ожесточенной критики. Речь идет о постановлении по поводу оперы Константина Данькевича «Богдан Хмельницкий», либретто к которой написал по собственной пьесе Корнейчук. В Киеве высочайший отзыв восприняли как гром среди ясного неба. Сталин ничего напрасно не делал. Если учесть судьбу сталинских выдвиженцев и любимцев — таких, как ленинградцы Алексей Кузнецов и Николай Вознесенский, — то неудовольствие вождя могло принять любую форму, в том числе и самую жесткую. В тот самый момент по Киеву поползли слухи о «неарийском» происхождении Корнейчука. Уроженца бедноватого пристанционного села Христиновка исподтишка обвиняли в том, что он еврей и скрывает национальность. Источник слухов обладал двойственной основой. Одна подпитывалась немецкими газетенками образца 41-го года, где разоблачалось прошлое первой жены драматурга, игравшей в теннис и сидевшей одновременно на шее всего украинского народа. Другую основу выявить труднее и нащупать почти невозможно. Но стоит заметить, что слухи в советскую эпоху циркулировали, только если их поддерживала госбезопасность. Значит, тропинка вела к серому зданию на Короленко, 33.
Слухи не имели ничего общего с истиной. Я хорошо помню мать Корнейчука Меланию Федосеевну и дядю — железнодорожного техника Михаила Стецюка — родного брата матери. Признать в них евреев мог только маньяк. У меня сохранилась ксерокопия последнего письма Мелании Федосеевны к «Сашко» и Лотте, которое вполне подтверждает не только ее национальность, но и убедительно раскрывает духовный мир и образ жизни в годы, предшествующие войне, когда сын уже добился признания. Бурные события начала 50-х годов несколько отодвинули проблему национальности на второй план. Вновь слухи вспыхнули при секретаре ЦК КП(б)У Щербицком и достигли апогея в середине 80-х годов. К моменту перестройки уже никто не сомневался, что Корнейчук скрыл подлинную национальность. Теперь становилась понятной и объяснимой подоплека русофильства и отдаленного по времени юношеского юдофильства сына паровозного машиниста, прибывшего в Киев верхом на чужой лошади, чтобы поступить в институт.
В интеллектуальных кругах столицы назревал скандал. Начальство решило положить конец бесконечным разговорам, ироническим усмешкам и литературоведческой растерянности. Что делать с довоенным творчеством Корнейчука? Не вычеркнуть ли «Гибель эскадры», «Платона Кречета» и «Фронт» из театрального репертуара? Слухи о еврействе драматурга сопровождались указанием на то, что «Фронт» во время войны шел в Берлине и Киеве, чему убедительных подтверждений тоже не существовало. Во всяком случае, они мне до сих пор неизвестны. Дело дошло до того, что заведующий отделом рукописей Института литературы имени Тараса Григорьевича Шевченко Национальной Академии наук Украины доктор филологических наук профессор Сергей Анастасьевич Гальченко отправился в Христиновку со специальной целью отыскать на родине Корнейчука все необходимые и неопровержимые свидетельства, подтверждающие неподдельное украинство некогда прославленного драматурга.