Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Александр Оглоблин по просьбе Глаголева отправился к генералу Эбергардту. «От коменданта Оглоблин вышел очень смущенным и бледным, — заметила Изабелла Наумовна. — Оказывается, комендант указал ему на то, что вопрос о евреях подлежит исключительно компетенции немцев, и они его разрешают, как им угодно». Обращение Оглоблина к коменданту произошло после проведения акции в Бабьем Яру. Вскоре он отстранился от муниципальных дел. Умер Оглоблин в наши дни в Америке. История Оглоблина осталась за рамками «Черной книги». Эренбург ее, очевидно, не знал. Но эти пустые хлопоты свидетельствуют, какие невероятные усилия священник Алексей Глаголев предпринимал, чтобы спасти жизнь малознакомого человека. В конце года ходатайства подобного рода завершались расстрелом.
Второй
«Во Франции оккупанты нашли маршала Петэна, Лаваля, Дорио — это не наши „старосты“. Гитлеровцам повсюду нужны были писатели, готовые их поддержать и оправдать. У них были Гамсун, Дрие ля Рошель, Селин, Эзра Паунд», — пишет Эренбург.
Он превосходно знал достоинства и художественные достижения перечисленных людей. Видевший войну под другим углом зрения, чем укрытый в относительно тихом скандинавском убежище Кнут Гамсун, он, столкнувшийся с кровавым уничтожением славян и евреев воочию, а не наблюдая за происходящим издали, как Селин, попивая кофе в той же «Ротонде», — правда, до поры до времени, он, узнавший ржавый вкус ненависти и ненависти закономерной, пропитанной реальными фронтовыми событиями, — в отличие от беснующегося по пустякам в итальянский радиорубке Эзры Паунда, о такой малозначительной вещи, как литературная одаренность, не желал пока рассуждать. Тот же самый процесс, что и в отношении к Германии и немецкому народу. Да, Германия будет счастливой и свободной, да, немецкий народ, сбросивший при помощи союзников фашистское иго, станет на путь новой жизни. Все это бесспорно, но сейчас на повестке дня — иное! К любви и свободе — через ненависть и смертельные сражения.
Литературная одаренность малозначительна по сравнению со слезинкой ребенка, оторванного от матери и идущего в концлагерь и на казнь.
Более Селин в мемуарах не называется. Конечно, Гамсун, Селин и Эзра Паунд не должны быть вычеркнуты из русской переводной литературы и тем паче — из истории всемирной литературы. Конечно, мы должны стремиться проникнуть в профессиональные тайны этих крупных писателей, их духовный мир и обстоятельства падения. Если кому-нибудь они кажутся великими и безжалостное время точку зрения друзей и поклонников в конце концов утвердит, то это будет еще одним прискорбным фактом, обосновывающим мысль, что гений и злодейство не просто совместимы, а даже как-то положительно влияют друг на друга. Запрещать, в частности, Селина, скрывать его от читательских глаз — нет, я противник подобного подхода, как и противник того, чтобы Эренбургу приписывались с корыстной целью какие-либо не высказанные им мнения.
Испытывая естественную брезгливость к коллаборационизму и предательству национальных интересов Франции, как их понимало большинство народа, и Эренбург в том числе, в мемуарах и позднее нигде он не делал отступления от раз и навсегда принятого правила. Селин назван — остальное предоставлено заботам Вячеслава Кондратовича, Маруси Климовой и остальных поборников и защитников высокого художественного вкуса. История когда-нибудь, обнажая корни, выскажется на сей счет.
Эренбург кое-что сделал для Франции — немного, но все-таки сделал. Многих русских интеллигентов — представителей своего и следующего поколений — влюбил, например, в Париж, импрессионистов, Пикассо. Русская Франция должна быть ему признательна. Неблагодарность — худшее из качеств. Эренбург сегодня на себе полностью испытывает его.
Я мог бы привести иной пример использования имени Эренбурга в собственных целях, но я взял две — Бродский и Кондратович — политические и общественные, национальные и фактурные противоположности, чтобы ярче оттенить заявленную в начале мысль. Прибавлю, что развернутые эпизоды происходят на авансцене нашего культурного процесса. Участники их по жизненному опыту, профессиональной ситуации, в которой
они находились, социальной и общественной значимости литературной работы несопоставимы — не в обиду будет замечено — с Эренбургом. Намного важнее то, что до поры скрывается в долгих ящиках писательских столов у людей, чьи поэтические и прозаические способности, чей взгляд на действительность по остроте и избирательности зрения вполне коррелируется с эренбурговским. Произведения такого рода высветят события жизни ученика Хулио Хуренито под новым и неожиданным углом зрения.Вот только насчет слезинки ребенка пока не совсем ясно. Тут без исторической Фемиды не разобраться. А она нуждается в содействии и — больше остального — в неторопливо-продолжительном разборе дела.
В Покровской церкви отец Глаголев давал убежище евреям, как-то ускользнувшим из лап гестапо. Изабелла Наумовна самым подробным образом описывает попытку священника спасти семью Николая Георгиевича Гермайзе, брата Осипа Гермайзе, приговоренного на процессе «Спiлки визволення Украiни» к бессрочной — по сути — каторге и томящегося в 1941 году в сталинском лагере, отбывая новое дополнительное, ничем не заслуженное наказание.
«Эта семья еврейского происхождения крестилась еще в дореволюционное время, — начинает рассказ Минкина-Егорычева, зная, конечно, о судьбе известного историка. — По паспорту все они числились украинцами. Сам Николай Георгиевич Гермайзе был преподавателем математики. Его жена Людмила Борисовна вела домашнее хозяйство. Их приемный сын — Юра, чрезвычайно одаренный, живой семнадцатилетний мальчик, — был студентом пединститута».
Изабелла Наумовна не раскрывает дальше семейных связей Гермайзе, понимая, что последует за неосторожным упоминанием о брате-историке. Тут напрашивается прямая аналогия в судьбах двух людей, оказавшихся по воле закономерной судьбы в лапах НКВД и гестапо, в тисках Сталина и Гитлера.
«Если Юра по внешнему виду мог быть принят за украинца, то его родители принадлежали к ярко выраженному семитскому типу. Это их и погубило».
Одних погубил семитский тип, других — приверженность к украинской истории. Прямо какой-то заколдованный круг! Со всех сторон семью обступала смерть.
«Через несколько дней после событий в Бабьем Яру была объявлена поголовная регистрация всех мужчин. На регистрацию пошел и Юра. При регистрации обратили внимание на его фамилию. Спросили — не из немцев ли он. Ответ мальчика показался неудовлетворительным, и ему предложили позвать отца. Внешность Гермайзе-отца вызвала подозрение, и дело кончилось тем, что отец и сын после страшного избиения были увезены на кладбище. Товарищ Юры, знакомый с Глаголевыми, сообщил им обо всем, еще когда немцы приказали Юре привести отца. Глаголевы бросились в школу, где преподавал Гермайзе, дабы достать свидетельство о том, что Гермайзе — не еврей. Пока они оформляли нужные бумаги, трагедия свершилась.
Надо было спасти Людмилу Борисовну. Несчастная, истерзанная горем жена и мать переживала страшные дни. Глаголевы часто навещали ее, хотя до этого они не были знакомы с семьей Гермайзе. Однажды прибежала соседка Людмилы Борисовны и сообщила, что она задержана и увезена в гестапо как еврейка. Татьяна Павловна Глаголева с письмом отца Алексея о том, что Людмила Борисовна Гермайзе не еврейка, поспешила в гестапо, но там ее приняли очень сурово и не стали слушать. Позднее выяснилось, что Людмилу Борисовну в течение пяти дней морили голодом, а на шестой день, вместе с другими задержанными евреями, собирались увезти в Бабий Яр. Среди задержанных было несколько детей, которых пытались укрыть русские родственники и соседи.
Людмилу Борисовну Гермайзе оставили в гестапо, а через некоторое время следователь явился к Татьяне Павловне Глаголевой установить — украинка ли Гермайзе. Татьяну Павловну заставили расписаться в том, что показания верны, и предупредили, что если Гермайзе окажется еврейкой, Глаголеву расстреляют вместе с ней. Глаголева заявила, что она давно знает семью Гермайзе как прихожан церкви, где служил отец ее мужа (то есть профессор Александр Александрович Глаголев, эксперт в процессе Менделя Бейлиса и преподаватель Киевской духовной академии, служивший одновременно настоятелем церкви Миколы Доброго), и что не может быть даже двух мнений о национальности Гермайзе. Лишь после этого Гермайзе отпустили».