Еврейский взгляд на русский вопрос

Ваша светлость, Александр Мирзаян, вы пришли ко мне свелтокрылым ангелом в тюремную камеру. Слышал имя его дотоле, но услышал его голос впервые за тюремной решеткой. Сказать про неподражаемый тембр его голоса, про тонкие интонации исполнения и про дивные мелодии души? Нет, маловато.

Вслушайтесь сами:

«Опять слова отходят от строки,Когда я слышу – здесь твои шагиЗвучат, нигде не ведая преград,На много лет вперед или назадИ так легко уводят за собой.Я раздвигаю сумрак голубой —Вот старый дом, вот старая луна,Вот комната, в которой три окна…Все те же тени прячутся у штор,И эхо повторяет до сих порВсе то, что я на звуки поменял.И зеркала затянутый провалСквозь эту вдвое сложенную пыльНе возвратит покинутую быль.Лишь наверху, все окна отворив,Поет рояль, и шербургский мотив…И снова твой двойникПерешагнет ровСквозь толщину книг,Сквозь тишину словИ скажет: «Mой Пер,Держась за свой лист,—Не обманись вверх,Не повторись вниз».Но не открыть шрам,И не впустить весть;Что не отдал там,Того не взять здесь.И за тобой – вплавь,Но если так плыть,Перешагнув явь,Не удержать нить.…И все вперед знать,К губам прижав миг…Течет река вспять,Гася огни, крик,Твоей руки взмах,И наш слепой грех,И мой всегда страх,И твой тогда смех…».

Перелив красок гениального импрессиониста слова, затрагивающего самое затаенное и сокровенное. Он спускается к нашей боли и нашим разочарованиям и ностальгии, а затем приносит просветление и тянет к духовным высотам. Не навязчиво, но незаметным объятием доброго ангела.

А как он вознес любимого им Бродского! Признаюсь, был я пронизан идеями критики Бродского Солженицыным покуда не услышал голос Мирзаяна: «Нынче ветрено, и волны с перехлестом…» И вышел Бродский, вознесшийся над Бродским.

Это умение извлечь искры добра из массива событий, слов, запутанной личности. Мирзаян преподносит нам Бродского после проделанного им отбора вечного от тленного. Он говорит великому поэту: «Ты вот какой, ты лучше, ты должен быть лучше»…

«Нет, не Музы счастливый избранник и с нею не числился в браке —Не пером, а кайлом извлекал то, что спрятано было в бумаге,И русалочьих грез из чернил не вытягивал леской,Да и дул не в свирель, а в рулон водосточной железки.И в разлуке с тобой, и в разлуке с тобой, и в тревоге,—Из какой темноты я вытягивал за руку строки!Но срывались они, ускользали на горестном крике,—Те ж, что выдал наверх, потеряли черты Эвридики…Я б не трогал слова – просто мне не хватило таланта.Посмотри, этот мир уместился в руках музыканта,—Но, похоже, теперь даже с ними не много поправишь,Что псалом из груди, что бином извлекая из клавиш.Даже если дадут, даже если окажешься правым,—Всем стараньям твоим не уйти за четыре октавы,Хоть порою сквозь них, озаряя наш сумрак свечами,Кто-то смотрит сюда – одинокий, высокий, печальный…»

Всегда правдивый, видящий картину целостно, он осознавал слабости и пороки, но извлекал из представляемого нам образа то, что есть главное и первообразное. Слабых людей с замусоренным мышлением и затуманенным сознанием пруд пруди, а вот Бродский был у нас один. Раскрыв великого поэта и вознеся, Мирзаян кричит ему вдогонку:

«Что ей слух повернет – то ль беда, то ли новая сказка?Но не пой, не тянись за ансамблями песни и пляски.Только здешнюю боль не сменяй на пустую свободуИ найди, сохрани этой жизни щемящую ноту».

Вчитайтесь же: «Только здешнюю боль не сменяй на пустую свободу…» О чем думал Бродский, когда слышал эти слова?

Мирзаян не останавливается на предупреждении. Отталкиваясь от Бродского, он ведет нас к новым духовным вершинам. Куда больше, чем поэт, куда больше…

«Грянет в небе она, на глаголице эхом отвечу…Этот птичий язык так повязан с родимою речью,Что гусиным пером не сверни соловьиной основыИ в жемчужном зерне не открой петушиного слова.Где вы, песни без слов? Мне до вас и не вытянуть шею.Я не то что молчать – я еще говорить не умею.Вот и горькую весть как помножить на длинные струны,Коль у здешних Камен что ни вещи уста, то безумны?Не зегзица в окне, а кукушка дежурная свистнет,И с чугунных оград разлетятся чугунные листья.И сухие столбы по безвременью время погонит,И хозяйка Горы в ледяные ударит ладони.Сводный хор домовых грянет в спину тебе от порога,И родимых болот светляки обозначат дорогу,—И большая река заспешит, заструится вдогонку,Чтоб молчанье твое записать на широкую пленку…Оглянись, посмотри – ничего за собой не оставил…Исключенья твои – это формулы будущих правил.Только та тишина, что бумажною дудкой построил,Наконец обовьет твою тень виноградной лозою…Где надежды рука? Кто вину мне подаст во спасенье?Слышишь – в роще ночной поднимается детское пенье,И встают высоко, возвращая остывшую нежность,Золотая листва,и звезда,и пустая скворешня…»

Мирзаян шельмовал пороки советского массива злонравия, но высшей точкой его зрелого проникновения в таинство России стало переложенное на музыку и исполненное им под гитару стихотворение Олега Чухонцева «В паводок»:

«Ранним утром, покуда светаетв деревянном и низком краю,медный колокол медленно маетбезъязыкую службу свою.Облупилась кирпичная кладка,сгнил настил до последней доски.Посреди мирового порядканет тоскливее здешней тоски.Здесь, у темной стены, у погоста,оглянусь не грачиный разбой,на деревья, поднявшие гнездав голых сучьях над мутной водой;на разлив, где, по-волчьему мучась,сходит рыба с озимых полей,и на эту ничтожную участь,нареченную жизнью моей;оглянусь на пустырь мирозданья,поднимусь над своей же тщетой,и – внезапно – займется дыханье,и – язык обожжет немотой».

«Посреди мирового порядка нет тоскливее здешней тоски…» Мрачное сопереживание? Нет, ибо сиречь в неприятии «нового мирового порядка» черпаем источник надежды. И не в одном отторжении сила, но в молитвенном созерцании жизни и надежды. У Мирзаяна сопереживание боли и тоски ведет к полноте и чистоте веры.

Галич предвосхитил своим неприятием западной демократии Солженицына и других прозревших.

Били стрелки часов на слепой стене,Рвался к – сумеркам – белый свет.Но, как в старой песне,Спина к спинеМы стояли – и ваших нет!Мы доподлинно знали —В какие дниНам – напасти, а им – почет.Ибо мы – были мы,а они – они.А другие – так те не в счет!И когда нам на головы шквал атак(То с похмелья, а то спьяна),Мы опять-таки знали:За что и как,И прикрыта была спина.Ну, а здесь,Среди пламенной этой тьмы,Где и тени живут в тени,Мы порою теряемся:Где же мы?И с какой стороны они?И кому – подслащенной пилюли срам,А кому – поминальный звон?И стоим мы,Открытые всем ветрамС четырех, так сказать, сторон.

Галич умел отторгнуть напор зла в страданиях и боли. Мирзаян встречает нас в надломе и болестях и ведет дальше.

Тема России и русской идеи главенствует в философских эссе Александра Завеновича. Русская идея в его изложении не западнический национализм, не теория превосходства, но идея спасения мира. В своих лекциях он обращается к корням русского языка и доказывает его исконную сакральность, начиная с самого алфавита: «аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, земля, иже, како, люди, мыслят, наши…» Вот что говорит он в интервью: «Язык никогда не может утратить своей роли. Либо мы к нему идем, мы на пути к языку, либо мы от него уходим. И соответственно, мы падаем и самоуничтожаемся. Я не сформулировал в действительности самую главную идею. Да, вот русская идея. В чем русская идея? У каждой нации есть своя идея, хождение за языком… И в этом смысле вот, еще раз напомню, «жизнь и смерть во власти языка, и любящие Его вкушают от плодов Его», – сказано в Притчах Соломона. Так вот, русского человека никогда не устроит другая идея, кроме как вселенская».

Мы назвали Александра Завеновича богословом, хоть не писал он толкований к Писанию и не пришел еще к своему теологическому трактату. Но его слово проникает в саму суть, а не растекается скучной и бездушной аналитикой, как обычно у философов последнего времени. Слово Мирзаяна вмещает единовременно чувственный накал, красоту формы, но утверждает именно главенство Истины. Ему чуждо самодовольное литературное красавничество или «вольнодумное» вопросничество перманентно сумливающегося профессионала политической корректности. Никогда не грешит лишним словом, ибо «словом Г-сподним небеса соделаны», как сказано в любимом им стихе из Псалтири. Он не пытается украсть кусочек духа, чтобы низринуть его и усладить им мертвое и грешное и не тщится познать истину через нагромождение бесчисленно дробящегося множества исподнего и бренного. Нет, он нисходит к нам, чтоб руку протянуть и вместе ввысь идти по Лествице Яакова к единому и целому, а не умствовать выводами из изучения природы содержимого близлежащей выгребной ямы.

Вот что несет нам Мирзаян. Вчитайтесь и вслушайтесь:

«Да, я хотел сказать: – Остановись,покуда сам не ощутил всей кожей,как дорога, как дорога нам жизнь,когда открыл, что истина дороже»;

Истина дороже жизни… Смысл жизни начинается с понимания того, что выше и существеннее ее самой. И вот тогда жизнь становится осмысленной и обретает настоящую ценность. Ведь постижение смысла жизни и счастья начинается с жертвенности, без коей нет приближения к истине и к Творцу.

Пожалуй, только ему из ныне живущих удалось подойти к разгадке таинства русско-еврейского симбиоза. Александр Завенович любит приводить в своих выступлениях слова Ивана Грозного: «Русский менталитет, это мессианский менталитет спасения мира – это христианский менталитет, причем очень замешанный, конечно, на Ветхом завете, поскольку все наше отечество росло на псалтыре Давида в течение 1000 лет. И Иван Грозный, когда ему Курбский писал, уже бежав отсюда: «Дывись, Ваньку, як живут люди-то в Европе, давай и мы так будем жить, давай как Европа жить». На что ему Иван Грозный пишет: «Ты меня, сукин сын, будешь учить Европе, а Россия не есть Европа, Россия есть Израиль». О как! И что у нас строят после Ивана Грозного, уже во времена Романовых? Новый Иерусалим у нас строят, и речка Иорданька там бежит… Так почему Израиль? Да потому что новая нация нового Израиля, мессианский народ. И в русском человеке заложена идея спасения мира, а не господства в мире. Вот это надо очень четко понимать. Если кто-то себя считает русским, то в нем должна быть именно идея спасения мира, а не господства в мире».