Евтушенко: Love story

Тут что ни слово — символ.

В 1988 году произошло несчастье: за полночь под колеса межировской машины попал человек, через некоторое время скончавшийся. Это был известный актер Юрий Гребенщиков. Общественность возмутилась: Межиров уехал с места ДТП. Подробности никого не интересовали. Обструкция достигла предела, оставаться в стране было трудно — через четыре года он уехал в Штаты.

Существует мнение: Межиров после отъезда замолк, выдохся, исчез как поэт. Ошибка. Недавнее высказывание Сергея Гандлевского: «Я к этому поэту всегда относился хорошо, а одно время даже любил. Я не верю, что “Коммунисты, вперед!” — просто паровоз. Все горькое, что можно Межирову сказать, он и сам знает и сказал о себе, а от недавних строчек про американскую негритянскую церковь я завистливо облизнулся…» Это стихотворение называется «Благодаренье». Правда, написано оно еще до отъезда, но предваряет много поздних вещей.

Вашингтон даже в пору зимы почему-то купается в зное, Даже в самом разгаре зимы на прямых авеню почему-то печет, И огромный костел уместился в окошке слепом, небольшое Уместило оконце мое — пламенеющей готики взлет. Далеко от Христа этот белый костел, этот черный Негритянский, высокий, просторный, Тесный от небывалого столпотворенья Перед праздником Благодаренья. Нынче службу впервые отслужит веселый Черный ксендз. Многонациональны костелы… Слышу голос, усиленный в меру Микрофоном. Повсюду слышна Речь ксендза — и меня удивляет она: Не царя, не отечество славит, не веру, А условья парковки машин у костела, которая категорически запрещена. ……………………………………… Что вздыхаешь, пришелец, за все благодарный равнинной степной стороне, За которую кровь проливал на войне, на полынной стерне, Той, которую даже и в самом глубоком унынье, как запах горчайшей полыни, Разлюбить и забыть не умеешь поныне. Говорок воспаленный Вадима, Татьяны покатые плечи. Так зачем же, пришлец, душегубки мерещятся, печи? На груди у орла геральдический с изображеньем Георгия щит, Но помилуй мя, Боже, как в горле опять от полыни горчит! Плач младенческий в пенье врывается нежно, Потому что в костеле избыток тепла. Между тем на прямых авеню неожиданно-снежно, Пелена голубая бела И на зелень газонов не сразу, но все же легла. Наркоман обливается потом, Но со всеми поет, пританцовывая, — Жизнь погибла земная… Да что там… Обязательно будет иная. И Новая. Ксендз кончает пастьбу, и счастливое стадо Возвращается с неба на землю, испытывая торжество. Все встают, как у нас в СССР, говорят и поют, что бояться не надо Ничего… ничего…

Надо сказать, в этой вещи странным образом проглядывает нечто евтушенковское: сюжетика прежде всего. Поэтика зарифмованного рассказа.

В общей легенде о Межирове есть эпизод, известный нам в подаче Евтушенко («Александр Межиров», 2010):

Потерялся во Нью-Йорке Саша Межиров. Он свой адрес, имя позабыл. Только слово у него в бреду пробрезживало: «Евтушенко». Ну а я не пособил. И когда медсестры иззвонились, спрашивая, что за слово и какой это язык, не нью-йоркская, а лондонская справочная догадалась — русский! — в тот же миг. И дежурной русской трубку передали — и она сквозь бред по слогу первому заиканье Саши поняла, — слава богу, девочка московская, поэтесса Катенька Горбовская, на дежурстве в Лондоне была, через спутник в звездной высоте еле разгадав звук: «евт-т-т». Помогло и то, что в мире мешаном так мог заикаться только Межиров. Жаль, что главную напасть мы не сломили — все спасенья — временные в мире.

Пароль? Евтушенко. Единственная зацепка в пропасти немоты.

В письме Дмитрию Сухареву (сентябрь 2009-го) Екатерина Горбовская этот случай описывает несколько иначе:

Одно время здесь, в Англии, я занималась телефонными переводами. Это такая синекура, когда ты сидишь дома, а тебе идут звонки — со всего мира, самые непредсказуемые: от спасения тонущих в море кораблей до «ваша жена не проснулась после наркоза, мы очень сожалеем». Звонки идут сплошным потоком. Одновременно на линии сидят сотни русских переводчиков. Шанс прямого попадания — один на не знаю сколько тысяч. Но на то оно и прямое попадание, чтобы иногда срабатывать.

Снимаю трубку, на линии Нью-Йоркский госпиталь: у нас русскоговорящий пациент, нам нужно задать ему несколько вопросов. Начали с дежурных вопросов:

— Ваше имя?

— Александр.

— Фамилия?

— Межиров…

Я теряю дар речи — как русской, так и английской.

— Простите, — говорю. — Вы Александр ПЕТРОВИЧ Межиров?

— Да, да, — говорит, — Александр Петрович…

Ощущение нереальности происходящего. Вместо того чтобы переводить вопрос «Ваше вероисповедание?», спрашиваю:

— Вы тот А. П. Межиров, который «Артиллерия бьет по своим?»

— Да, да, это я…

А потом, по ходу разговора: «Вот чего они меня все бросили? Хорошо бы, если бы Женя Евтушенко ко мне заехал, а то ведь он и не знает, что я здесь…»

Естественно, что через секунду после этого разговора я уже набирала номер Е. А. Е….

О своем истолковании этого эпизода Е. Горбовская сообщает и автору данной книги:

Александр Петрович НЕ ПОТЕРЯЛСЯ в городе, а был госпитализирован для прохождения курса лечения, будучи в полной памяти и трезвом уме — я понятия не имею, откуда ЕАЕ взял мысль о том, что Межиров «потерялся» — видимо, это лучше вписывалось в сюжет.

Евтушенко — ученик Межирова и в области мифотворчества тоже. Однако госпитализация «для прохождение курса лечения» явно не срастается с телефонно-международным опознанием «брошенного» пациента: зачем его искать на другом конце света, если он благополучно зарегистрирован в больнице и совершенно здравомыслящ и если персоналу известно, что он «русскоговорящий»? Во всей Америке не нашлось переводчика? Почему его «все бросили»? Ясно одно: ему нужен Евтушенко. Остальное действительно похоже на бред, да и семья Межирова — в частности его дочь Зоя — не отрицает евтушенковского сюжета.

Уместно к этому добавить и отрывок из письма Зои Межировой автору:

Женя в Портлэнд неоднократно приезжал и много раз встречался там с Межировым, они как всегда плотно общались, как и в Нью-Йорке, — Евтушенко часто приходил к маме и отцу в гости, когда там бывал, а уже в 2006-м — за несколько дней\— героическими усилиями в их манхэттенской квартире составил избранное Межирова, из той бездны рукописей, которые в квартире были. Но и Межиров когда-то составил его избранное и написал предисловие. Так что обоюдно, взаимно.

Межиров когда-то написал:

Ах, можно быть поэтом Не зная языка, Но говорить об этом Еще нельзя пока.

Это сказано в плоскости вавилонского столпотворения по поводу Останкинской башни.

Полжизни положив на полемику с плеядой поколения, «лишенного величины», то есть с Евтушенко, Межиров снабжал его своим опытом и через обратную связь одалживался вплоть до формул типа «комсомольский вождь».

Бывал и прямой спор.

Евтушенко:

Поэзия — не мирная молельня. Поэзия — жестокая война. В ней есть свои, обманные маневры. Война — она войною быть должна.

Война — межировский конек, его тема и жребий. Он отвечает со знанием дела:

Согласен, что поэзия должна Оружьем быть. И всякое такое. Согласен, что поэзия — война, А не обитель мирного покоя. Согласен, что поэзия не скит, Не лягушачья заводь, не болотце… Но за существование бороться Совсем иным оружьем надлежит.

Как бы отвлекшись от оппонента, он обращается непосредственно к поэзии:

Спасибо, что возможности дала, Блуждая в элегическом тумане, Не впутываться в грязные дела И не бороться за существованье.

Такая позиция, что и говорить, этически предпочтительней. Но ведь и она — сплошь риторика.

По ходу соперничества с учеником Межиров воздавал ему должное:

Как все должно было совпасть — голос, рост, артистизм для огромных аудиторий, маниакальные приступы трудоспособности, умение расчетливо, а иногда и храбро рисковать. Врожденная житейская мудрость, простодушие, нечто вроде апостольской болезни и, конечно же, незаурядный, очень сильный талант. <…> Наибольшую известность получили, полагаю, никак не лучшие стихи поэта. «Бабий Яр» написан грубо, громко, элементарно. В «Наследниках Сталина» есть поэтическое вдохновенье, но есть, как бы это сказать, какое-то преувеличенное чувство социальной справедливости, достигнутой не без помощи заднего ума. <…> В конце пятидесятых Е. Евтушенко создал целый ряд упоительных, редкостно оживленных, навсегда драгоценных стихотворений (например, «На велосипеде», «Окно выходит в белые деревья…», «Я у рудничной чайной…», «К добру ты или худу…», «Я шатаюсь в толкучке столичной…», «Свадьбы», «Не разглядывать в лупу…»). Позже произошло нечто вроде разветвления, и ветвь от раннего периода протянулась в более поздние годы. Ветвь эта не то чтобы засыхала, но плодов на ней было меньше, чем на других, что естественно, так как «лирический период короток» (кажется, это слова Ахматовой). <…> В действительности Е. Евтушенко прежде всего лирик, подлинный лирик по преимуществу, а может быть, всецелый. Не ритор, не публицист, а именно лирик, что не помешало бы ему, будь он Некрасовым, сказать:

Зачем меня на части рвете, Клеймите именем раба? Я от костей твоих и плоти, Остервенелая толпа.

За 15 лет до смерти Межирова, случившейся в 2009 году, Евтушенко создает громоздкое, по лобовой прямоте напоминающее оды-инвективы шестидесятых годов, почти языком газетной прозы, пронзительное стихотворение:

Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!» расплатился за детство с оладушками и ладушками — примерзала буханка к буханке в раздрызганном кузове на ходу, когда хлеб Ленинграду возил посиневший от стужи солдатик по ладожскому, не ломавшемуся от сострадания льду. Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!» не учил меня быть коммунистом — он учил меня Блоку и женщинам, картам, бильярду, бегам. Он учил не трясти пустозвонным стихом, как монистом, но ценил, как Глазков, звон стаканов по сталинским кабакам. Так случилось когда-то, что он уродился евреем в нашей издавна нежной к евреям стране. Не один черносотенец будущий был им неосторожно лелеем, как в пеленках, в страницах, где были погромы в набросках, вчерне. И когда с ним случилось несчастье, которое может случиться с каждым, кто за рулем (упаси нас, Господь!), то московская чернь — многомордая алчущая волчица истерзала клыками пробитую пулями Гитлера плоть. Няня Дуня — Россия, твой мальчик, седой фантазер невезучий, подцепляет пластмассовой вилкой в Нью-Йорке «fast food». Он в блокаде опять. Он английский никак не изучит, и во сне его снова фашистские танки ползут. Неподдельные люди погибали в боях за поддельные истины. Оказалось, что смертно бессмертие ваше, Владимир Ильич. Коммунисты-начальники стали начальниками-антикоммунистами, а просто коммунисты подыхают в Рязани или на Брайтон-бич. Что же делаешь ты, мать-и-мачеха Родина, с нами со всеми? От словесной войны только шаг до гражданской войны. «Россияне» сегодня звучит как «рассеяние». Мы — осколки разломанной нами самими страны. Автор стихотворения «Коммунисты, вперед!», мой бесценный учитель, раскрывает — простите за рифму плохую — английский самоучитель. Он «Green card» получил, да вот адреса нет, и за письмами ходит на почту. Лечит в Бронксе на ладожском льду перемерзшую почку. А вы знаете — он никогда не умрет, автор стихотворения «Коммунисты, вперед!». Умирает политика. Не умирают поэзия, проза. Вот что, а не политику, мы называем «Россия», «народ». В переулок Лебяжий вернется когда-нибудь в бронзе из Бронкса автор стихотворения «Коммунисты, вперед!».

ЛИСТ ВТОРОЙ

НА ГРЕБНЕ ВОЛНЫ

Феномен той — рубежа 1950–1960-х годов — литературно-бытовой ситуации: наличие живых классиков, отцов-основателей советской поэзии, наставников во плоти. Начинающие поэты толпились под их домами, ловили на улицах и в коридорах Литинститута. Существовал жанр напутствий. Антокольский, Асеев, Тихонов, Кирсанов, Мартынов, Сергей Марков, Светлов, Твардовский, Исаковский, Смеляков, уж не говоря об Ахматовой. Еще ощущалось живое дыхание Пастернака, Заболоцкого, Луговского. Заматерели новые мэтры — Слуцкий, Межиров, Самойлов, Окуджава, Винокуров. Отдельно шел Тряпкин. Как-то внезапно возникли, выйдя из переводческой тени, Тарковский, Липкин. Стала явью Мария Петровых.