Эвви и три луны
Шрифт:
Как только зал услышал «но», стал приходить в себя. Поменялись правила игры. Страшно? Еще как! Но ничего, разберемся. Подстроимся. Если есть это «но», значит, просто поменялись правила, а не отменена сама игра. Значит, жизнь продолжается. (Все это у них сейчас не в мыслях, они еще не успели помыслить что-либо – это у них инстинкт.)
– И я буду на этой скамье через год. А пока я должен обеспечить переходный процесс, кажется, это так называется… чтобы вы не перегрызли друг друга, продолжает Кауфман, тут же срывается:
– Референдум по новой Конституции, Учредительное собрание, временное правительство из оппозиционеров, самая широкая и бескомпромиссная люстрация, разделение властей, либеральные реформы экономики, отделение власти от бизнеса, деидеологизации всего и вся, новые выборы
Ощущение было такое, что залу срочно нужен лингвотрансформер, чтобы хоть как-то перевести всё это… с летрийского на летрийский.
– Понимаю прекрасно, – Кауфман обращается сейчас как бы поверх голов зала к тем, кто у экранов, – я осточертел вам. Но потерпите еще немного. Я остаюсь только, чтобы мои сторонники не устроили смуту, – он отбросил сейчас тот заученный текст, что они писали с Коннором, говорил сам, – чтобы мои противники, получив власть (а они заслужили, должны и могут!), не передрались друг с другом, не запутались в реформах. Делаю всё это не для того, чтобы заслужить прощение. Его для меня нет. Уже нет.
Несколько всхлипов в зале. Всхлипывали искренне: из сентиментальности и от страха. Всхлипы тут же были подхвачены теми, кто решил, что это «новые правила игры».
– Понимаю прекрасно, что те, кто раньше боялись и ненавидели меня и те, кто боялись и благоговели – теперь будут смеяться и презирать. Пускай. Многие из вас считают: как бы я ни был ужасен, те, кто придут после – будут хуже меня. Но, чем я дольше буду сидеть вот так, тем больше вероятность, что те, кто после будут хуже и гаже. И вы знаете, что здесь я прав, но вам страшно хоть что-то менять. Равновесие страха хорошо уж тем, что оно равновесие именно. Правда? Но это всё – жизнь внутри сгнившего напрочь, упавшего наземь ствола. Пусть, многим из вас и нравится. Питаемся вкусной трухой нашего дерева, откладываем личинки, чего же еще, правда? Но теперь, – Гарри Кауфман снова обращается к тем, кто сейчас у экранов, – очень многое теперь будет зависеть от вас. А к концу «переходного периода» от вас будет зависеть уже всё. И очень бездарно будет, если после всего вы вновь найдете себе другого меня. И поднимете его над собой, и вознесете хвалу себе самим, своему мышлению, своему укладу, своей желчи, своему вкусу. Своему пониманию добра и зла, своему равнодушию к истине, добру и любви.
Кауфман сбивается. Эвви сжимает пальцы его свободной руки и будет держать его так до самого конца речи.
– Вам надо было подняться над самими собой, – продолжает Кауфман, – а вы упивались жалостью к себе самим – и потому появился я. Вам надо было дослушать до конца правду о самих себе, но вы спрятались за величие, наслаждались им и все равно не смогли в него поверить, чтоб так, до конца – и потому появился я. Я умножил всё худшее, пошлое, подленькое в вас. А вы развратили меня. – Он пытается сделать паузу. – Мы давно уже переврали самые простые понятия нравственности, знаем только, что на самом-то деле в нашем мире нет никакого Добра. Да и мира, конечно же, нет – а мы разоблачили этот фокус, перехитрили всех наших богов и нам хорошо. Ведь так? Хорошо, даже если противно и тошно. Отказались от мыслительного, исторического, цивилизационного усилия – вот что такое наша духовность. Мы – некое чучело самих себя, набитое пустотой. Что, так и будем радоваться, что чучело величественно, вроде как грандиозно и иногда пугает соседей? Мы – труп. Но у трупа прекрасный аппетит, он хочет расти, раздуваться, совокупляться. И трупу нравятся ароматы собственного распада. Да, чуть не забыл. Все наши маленькие войны я отменяю, сегодня же, росчерком пера.
Верховный Жрец, должно быть, впервые в жизни столкнулся с тем, чего он не понимает. И ладно бы не понимал – чувствует, что не сумеет понять. А ведь что-то делать надо! И как-то со всем этим надо быть! Есть, конечно, вполне логичные объяснения – Пожизненный свихнулся, в самом прямом, медицинском смысле слова.
Сошел с ума. Но Верховный Жрец был действительно умным и понимал, что это не ответ.– А-а, Ваше Великопервосвятейшество! – Гарри Кауфман оборачивается к Верховному Жрецу.
Элла подает Кауфману книжечку с надписью «Конституция» на титульном листе.
– Может быть, вы читали, что у нас светское государство? – Кауфман не вручил даже, силой сунул брошюрку Верховному Жрецу. – Здесь написано, что вы не придете ко мне «с утречка». У нас теперь отделение Храма от Власти, торговли и прочего. У нас присоединение Храма к совести, симфония Храма и хоть какого-то стыда.
Снова телезрителям:
– Я… со мной всё ясно. Скучно сейчас обо мне. Но вы – вам надо сейчас попытаться, стать… наверно, последний ваш шанс.
Гарри замолчал.
Тишина. Тяжелая, душная тишина зала. И освобождающая опустошенность троих землян, выплеснувший всего себя Гарри.
И тут голос Тези, молодой такой, звонкий:
– Скажите, а Глотик сохраняет свою должность?
– Замечательно, Гарри, замечательно! Не ожидал, – Коннор сейчас не у них в микрочипах, а на большом экране. – Что ему Гекуба. Что он Гекубе, да? А как сыграл!
Они не приняли такого тона своего командира. Почему? Не сразу поняли сами. Они стали тем, в кого играли?! Не «Господином Президентом» и его домочадцами, разумеется, но теми, кто любит Летрию, пытается ей помочь и желает добра этим людям?
С Гарри и Эллой даже проще, у них за спиной столько лет «невмешательства» – изучали, прогнозировали. Прогнозировали, изучали. И вот наконец-то действие! А Эвви? Эвви, по пылкости и страстности натуры увлеклась.
– Что мне Гекуба? – переспросил Кауфман. – А я вот потомок тех, кто эмигрировал из той страны, где ничего подобного не произошло… так и не произошло, м-да.
Помощь армии не потребовалась. Госаппарат был слишком растерян, чтоб оказать сопротивление своему главе.
17.
Страна оживала – давным-давно привыкшая к отсутствию собственной воли и воли этой боявшаяся страна. Тысячи и тысячи людей, и в столице, и по городам, провинциям взламывали прошлое, которое вчера еще никаким прошлым и не являлось – было вечным настоящим. Тысячи и тысячи учились управлять, принимать законы, открывать свое дело, работать на себя, да что там! учились дышать, жить, дышать. И появился смысл. Впервые за долгие годы. Все уже и забыли, что в жизни бывает смысл. И появилось время.
Люди шли работать в госаппарат, в суды, чтобы реформировать их. И даже работа в полиции стала поприщем – да, чтобы полиция стала другой. А что уж говорить о муниципалитетах! Мертвечина выдавливалась из тканей государства, исчезал трупный запах, насквозь пропитавший жизнь. А те, кому по привычке ли, по душевному складу была ближе, приятнее и понятнее мертвечина, из конформизма вынуждены были притворяться живыми.
Те же, кто «пострадал», был опорой режима, его кровью, лимфой, мясом… Раньше всё было просто: уходит Президент, его поливаешь грязью, славословя при этом нового, сохраняя, следовательно, чины и кормушки, а теперь, когда оба – и старый, и новый – есть один и тот же Президент, что делать, как жить вообще, кем и чем притворяться?! А он еще к тому же хочет разрушить тот механизм-организм государственности, что худо-бедно сложился, функционирует – кровь и лимфа текут, куда им положено, происходит синтез белка, удаляются фекалии, органы так ли иначе притерлись друг к другу: правая почка не воюет с левым легким, они договариваются, давно научились. Словом, среди чиновников, силовиков, олигархов, рабовладельцев, латифундистов и прочих началась эпидемия психических расстройств и умопомешательств. То, что обычно именуется борьбой элит, началось было: «левая почка» предъявила свои претензии «правой пятке», но слом системы пошел так быстро и радикально, что «элиты», разросшиеся при «Господине Президенте», а затем придавленные, напуганные им, не могли уже быть собою, элитами. Им нечего было противопоставить ни правительству реформаторов, ни активному меньшинству.