Эвви и три луны

Горожанин в костюме философа бросается на него. Спутница молодого философа толкает нападающего в бок, чтобы сбить с траектории, но тем не менее тому удается уронить ее любимого на землю. Толпа набрасывается на проповедовавшего и его спутницу и начинает бить. Полицейские свистки и тяжелый, потому как в латах, топот ног полицейских-центурионов. Толпа останавливается, била без особого остервенения, и останавливается легко (не успела войти во вкус). А тут как раз заиграл рожок, значит, продавцы рыбы объявили продажу свежего улова, к тому же надо успеть домой к дневному сериалу.

Старший над центурионами оценил ситуацию: таких повреждений, чтобы заводить дело, задерживать подозреваемых, опрашивать свидетелей, нет. И пострадавшие не настаивают. Ему нравится, когда пострадавшие ни на чем не настаивают. Пусть полежат немного, придут в себя. Ну и ладно, значит, обойдемся без всей этой херни с протоколом.

Он даже не знает истины, – возмущается один из тех горожан, что отходят сейчас от места драки и свалки. Проверяет свой новый хитон, не порвался ли в свалке. Нет, слава богу.

– То ли дело, на прошлой неделе, приезжал торговец смыслами, – говорит другой горожанин, полдуката за мешочек со смыслом. Дукат за мешочек с Главным Смыслом.

– А скидки были? – спрашивает его женщина с ребенком на руках.

– Своеобразная дискуссия получилась, конечно, – молодой философ кое-как поднялся, подает руку, помогает встать своей спутнице.

– А тот, что в униформе философа, он, судя по всему, считает, что философия должна быть действенной, – спутница молодого философа проверяет его челюсть.

– Вроде на месте, – пытается иронизировать ее любовник.

Они умываются у фонтана, что здесь же, на рыночной площади.

– Наверное, я не сумел найти для них слова.

– Ах, вот оно в чем дело! А я-то и не догадалась.

– Как жизнь? – к ним подошел лысенький в живописном рубище.

– Ничего, нормально, – ответил молодой философ, стараясь не улыбаться.

Живые, юркие глазки лысенького, когда он разглядывает тебя – ощущение, будто по твоему лицу бегают маленькие насекомые.

– Какие творческие планы? – поинтересовался лысенький. – Короче, нечего тебе здесь делать. Это место уже занято, понял?

– Какое место? – молодой философ не понял.

– Городского сумасшедшего.

– И что, выгодное? – спросила спутница.

– Моральные дивиденды очень даже ничего, – лысенький был с ними честен.

Они уходят, не замечая, что за ними в толпе идет человек, закутанный в свой серый плащ так, что почти не видно лица.

Уже сели на мотоциклет, что был оставлен возле ворот рынка, как их догнал запыхавшийся подросток.

– Скажите, вот вы говорили об Его отсутствии как способе Его бытия – это спасательный круг кому? Богу, человеку?

– Эрдик! – надсадный злой материнский крик, от которого мальчик вздрогнул и сжался. – Эрдик, говнюк! Ко мне, живо!

– Где можно вас найти? – торопится подросток.

– В Цергейе, – это соседний город, – мы пока что там, – ответила спутница философа, – в зеленом квартале. Снимаем у гравера.

– Эрдик! Кому сказала! – надрывается мать.

– Я приду. Обязательно.

Философ кивнул, его спутница украдкой, чтобы не разъярялась мать, помахала подростку. Мотоциклет, выбросив черное и неприлично большое для столь утлого механизма облако гари, поехал. Человек, закутанный в серый плащ, записал номер.

20.

Вечером к ним пришли друзья. Спутница философа вынесла им в сад кувшин вина и блюдо фруктов. Стол под кроной невысокого раскидистого дерева, что как раз зацвело и цветы его над самыми их головами.

– Человек добр, – говорит Первый друг.

– Но не знает об этом, – говорит Второй. – А если б узнал, то сделался б добрым?

– Всё-то он знает, – отвечает спутница молодого философа, – но преспокойно так остается собой. – Усмехнулась, – Думает, что всех обхитрил. – Вдруг резко, – Остается собой, даже, когда уверен, что над собой поднялся, что свободен и прочее.

– Но человек потому и человек, что не равен себе самому и собственной сущности – это и есть сущность-суть человека, – начал и покраснел Третий друг.

– Я потратил так много сил, чтоб научиться любить человека, – говорит Второй друг, – а потом вдруг понял всю суетность, всю мелочность тщеславия этих своих усилий.

– И то и другое обернулось избыточным пафосом у тебя, – отвечает философ.

Второй друг прикусил губу.

– Но чем побеждает человек самого себя и поднимается над собственной сущностью? – задумался Четвертый друг.

– Ничем, – отвечает философ, – если точнее, ни-чем. Но иногда оно оборачивается духом или же идеалом.

– Человек успокаивается откровением своего духа и обретением идеала, – перебивает его спутница, – то есть остается собой. Это такой налог на обращение «ни-чего» в «нечто».

– Но все-таки лучшим самим собой, – ввернул Первый друг.

– Такой изощренный самообман, – отвечает спутница философа, – потому, что за ради духа и идеала человек, бывает, совершает бессмертный подвиг или идет на мучительную, мученическую смерть.

– Но разве это не есть бытие и раскрытие духа и воплощение идеала?! – перебивает ее Третий друг.

– Но здесь и соблазн, – поморщилась спутница философа, – соблазн собственной правоты, обладания истиной.

– Но истина… если я обладаю истиной, – Четвертый друг смутился, – если когда-нибудь буду обладать истиной… почему я должен испугаться этого, подозревать себя, да и саму истину?

– Вот будешь «обладать истиной», сам поймешь «почему», – улыбнулась спутница философа.

Конец ознакомительного фрагмента.