Ежедневник

В субботу мы съездили в Нормандию – к морю. Там дует ветер – продувает, выдувает чёрные мысли, и не видно зимы – изумрудные поля до самого скального обрыва. И только вот терновник узнаёшь по колючкам, смутно помня, что должны ещё быть мелкие белые цветы.

Главный цвет – зелёный – цвет приморского декабря.

Странное дело – маленькие милые уютные городки, человечьи поселения, тот же Этрета, где мы бросили машину, где кокетливые дома начала двадцатого с башенками, и несколько резных деревянных 16-го, и ресторанчик у пляжа, где мы ели хрусткие блины, запивая их сидром, радуют только после того, как пройдёшь ногами несколько часов, тогда чашка горячего кофе в заслугу, в награду, а если приедешь на машине, повертишься по улицам – внутри образуется странная пустота не вполне состоявшегося дня.

Ну, а море – море – море, и в поле наперегонки бегущие мохноногие тяжеловозные мама и сын – какой же это лош – это попросту маленький мохнотун, и скрип песка, и смачный хлюп волны и этот выдувающий горести ветер – есть городок, нету ли – только вот идти, да идти, да пытаться сложить эти отпечатки на глазах в правильный пазл, строка к строке – голые ветки, зелёная трава, жалкие декабрьские розы, дребезжащие под ветром натянутые поперёк улиц ёлочные гирлянды, и мокрые холодные широколиственные водоросли, распластавшиеся на блестящей гальке.

А дома все пьют, едят, болтают – одновременно и порознь – то бутерброд, то ужин, то водка, то вино, то коньяк, то кампари. Два стола составлены вместе – нас минимум 7, но часто 8, 9, 10. По прихожей гуляют башмаки – будто мы сороконожки. И ёлка, мигая разноцветными лампочками, укоризненно обтрясая иголки, когда мимо неё протискивается очередной слонопотам, глядит на нас – но стоит поднести аппарат,–стесняется, скукоживается, и волшебное заключённое в ней свеченье, отсылающее к миллионам других сияний, ко всем портативным вечностям, которых у всех набирается за жизнь, не желает проявляться в кадре. И я, как каждый год, неутомимо бегаю вокруг неё кругами – ёлочка зажгись... А она глядит на заоконный тополь, может быть, даже завистливо – его всё-таки ждёт весна, а не оборванные иголки, лифт, помойка. Остаётся только уповать на то, что душа новогодней ёлки – одна на всех, и у той, что у Нотр-Дам, и у той, что у Святого Петра, и у тех, что папа 31 декабря много лет подряд вытаскивал из-за окна на 6-ой линии Василевского острова, где они висели с неделю на морозе под снегом и ледяными дождями – как повезёт, притороченные верёвками, и в комнату вместе с еловым запахом на минуту входил холод. Всё-таки синие огоньки на ёлке у Нотр-Дам, синие мигающие лампочки на собственной ёлке, отражённые в тёмном окне, запах горячего с корицей вина на рождественском базаре на Елисейских полях, смачное хлюпанье холодного дождя, жёлтые листья на берёзе, дрожащие в нашем лесу, пещера, тёплый бок серого ослика и нежное, пахнущее сеном, дыханье вола, замёрзший Бах на флейте у Лувра, медная труба на моей ёлке и шарик, который я каждое Рождество фотографирую – прозрачный, голубоватый, на нём заснеженные сахарные крыши и жёлтые окошки – он не даётся,– тук-тук, кто в домике живёт,- и в раме окна он едет куда-то, в будущий новый год,– стучат колёса,– дом, купе, красные паровозные колёса – мимо тополя, мимо сорок-белобок с сияющими хвостами, и падают в огромном прозрачном шаре серебряные капли, и остро наточенный месяц – не дотрагивайся – отхватит руку, а то и голову, висит за окном.

И с Новым годом!

И чтоб они, ясное дело, все сдохли, и чтоб мы процветали, и чтоб время было к нам благосклонно – и весна не за горами!

А tarzanissimo прибавляет:

эй хрюкнем,

эй хрюкнем,

ещё разик, ещё раз!