Эзотерический мир. Семантика сакрального текста

Нет способа говорить о неизвестном. Можно быть только его свидетелем. Объяснение матов говорит, что каждый из пас имеет центр, из которого можно быть свидетелем нагваля. Поэтому вони может отправиться в нагваль и позволить своему клубку складываться и перестраиваться всевозможными образами. Когда я говорил тебе, что выражение нагваля — это личное дело, я имел в виду, что от самого воина зависит направление перестройки этого клубка. Человеческая форма или человеческое чувство являются первоначалом. Может быть, для пас это самая милая форма из всех. Есть, однако, бесконечное количество других форм, которые может принять клубок. Я говорил тебе, что маг может принять любую форму, какую хочет. Это правда. Воин, который владеет целостностью самого себя, может направить частицы своего клубка, чтобы они объединились любым вообразимым образом. Сила жизни — это то, что делает такие объединения возможными. Когда сила жизни выдохнется, то уже нет никакого способа вновь собрать клубок».

Но если нагваль неописуем, невыразим, то можно ли говорить о его реальности, и в чем она? Может ли невыразимое обладать реальностью? Дон Хуан отвечает двояко: в определенном смысле ничто не реально, все есть лишь способ описания мира, но если все же реальность существует, то это сама любовь к жизни, к земле, к людям. После полета в нагваль дон Хуан объясняет Карлосу Кастанеде:

«Постоянная задача учителя, — делать все, чтобы разум чувствовал себя в безопасности. Я с помощью трюка подвел твой разум к тому, чтобы он поверил, будто бы тональ понятен и объясним. Мы с Хенаро трудились для того, чтобы дать тебе впечатление, будто бы только нагваль находится за границами объяснения. Доказательством того, что наши маневры были успешными, является то, что в настоящий момент ты, несмотря на все, через что прошел, считаешь, что есть еще какой-то участок, который ты можешь назвать своим собственным, своим разумом. Это мираж. Твой драгоценный разум является только центром сбора, зеркалом, которое отражает все то, что находится вне его. Прошлой ночью ты был свидетелем не только неописуемого нагваля, но также и неописуемого тоналя.

Последний пункт объяснения магов говорит, что разум просто отражаем наружный порядок и что он ничего не знает об этом порядке. Он не может объяснить его так же, как он не может объяснить нагваль. Разум может только засвидетельствовать эффекты тоналя, но он никогда не сможет попять его или разобраться в нем. Уже то, что мы думаем и говорим, указывает на какой-то порядок, которому мы следуем, даже не зная того».

Но в последней сцене, подводящей итог учению (одновременно это начало самостоятельной жизни в качестве магов Карлоса Кастанеды и Паблито), звучит мотив истинной реальности — любви к земле, жизни, людям. Вот эта прекрасная сцена.

«Внезапно дон Хуан сказал:

— Мы развлекались и смеялись во время ожидания совершенно гак, как рекомендовал свидетель. Но естественным условием порядка является то, что это всегда приходит к концу…

Он обращался в особенности ко мне и сказал, что я когда-то им говорил, что жизнь воина холодна, одинока и лишена чувств. Он даже закончил, что как раз в этот момент я убежден, что это так.

— Жизнь воина ни в коем случае не может быть холодной, одинокой или лишенной чувств, — сказал он, — потому что она основывается на его привязанности, его стремлении, на том, что он посвятил себя тому, кого любит. И вы можете спросить, кто этот тот, кого он любит.

Дои Хенаро поднялся и медленно отошел на совершенно плоский участок. Как раз перед нами, в трех-четырех метрах в стороне. Там он сделал странное движение. Оп двигал руками, как бы очищая пыль со своей груди и живота. Затем через него прошел поток почти неощутимого света. Он исходил из земли и, казалось, обнял все его тело. Дон Хенаро сделал что-то вроде «заднего» пируэта и приземлился на грудь и на руки. Его движение было выполнено с такой точностью и легкостью, что он казался невесомым червеобразным существом, которое перевернулось. Когда он оказался на земле, он исполнил ряд неземных движений. Он скользил всего в нескольких дюймах над землей или катался на ней, как если бы лежал на шарикоподшипниках, или же плавал, описывая круги и поворачиваясь с быстротой и ловкостью угря, плывущего в океане.

Мои глаза в какой-то момент начали вкашиваться и затем, без всякого перехода, я уже следил за шаром огня, скользящим взад и вперед но чему-то, что, казалось, было поверхностью катка с тысячами лучей света, сияющими на пей.

Картина была ясной. Затем шар огня остановился и сделался неподвижным. Голос встряхнул меня и рассеял мое внимание. Это заговорил дон Хуан. Сначала я не мог понять, что он говорит. Я опять взглянул на шар опт. Я мог различить только дона Хенаро, лежащего на земле с разбросанными руками и ногами. Голос дона Хуана был очень ясным. Он, казалось, нажал на какой-то курок во мне, и я начал писать.

— Любовь Хенаро — это мир, — сказал он. — Он только что обнимал эту огромную землю, по, поскольку он такой маленький, все, что он может делать, только плавать в ней. Но земля знает, что он любит ее, заботится о нем. Именно поэтому жизнь Хенаро наполнена до краев, и его состояние, где бы он не был, будет изобильным. Хенаро бродит по тропам своей любви, и где бы он ни находился, он цельный.

Хенаро сел перед нами на корточки. Он мягко погладил землю.

— Это предрасположений духа воинов, — сказал он. — Эта земля, этот мир. Для воина не может быть большей любви.

Дои Хепаро поднялся и минуту сидел на корточках рядом с доном Хуаном, оба пристально смотрели на нас. Затем они сели, скрестив ноги.

— Только если любишь эту землю с несгибаемой страстью, можно освободиться от печали, — сказал дон Хуан. — Воин всегда весел, потому что его любовь неизменна и предмет его любви — земля — обнимает его и осыпает невообразимыми дарами. Печаль принадлежит только тем, кто ненавидит ту самую вещь, которая дает укрытие всем своим существам.

Дои Хуан опять с нежностью погладил землю.

— Это милое существо, которое является живым до последней крупицы и понимает каждое чувство, успокоило меня. Оно вылечило мои боли и, наконец, когда я полностью понял мою любовь к нему, оно научило меня свободе. — Он сделал паузу. Тишина вокруг нас была пугающей. Ветер мягко свистел, а затем я услышал далекий лай одинокой собаки.

— Прислушайся к этому лаю, — продолжал дон Хуан. — Именно так моя любимая земля помогает мне представить вам этот последний момент. Это лай — самая печальная вещь, которую можно услышать.

Минуту мы молчали. Лай этой одинокой собаки был настолько печален, а тишина вокруг нас настолько интенсивной, что я ощутил щемящую боль. Она заставила меня думать о моей собственной жизни, моей печали, моем незнании, куда идти и что делать…

— Только любовь к этому великолепному существу, — сказал дон Хуан, лаская землю, может дать свободу духу воина. А свобода это есть радость, эффективность и отрешенность перед лицом любых препятствий. Это последний урок. Он всегда оставляется на самый последний момент, на момент полного уединения, когда человек остается лицом к лицу со своей смертью и своим уединением. Только тогда этот урок имеет смысл.

Дон Хуан и дон Хенаро поднялись и потянулись руками и спиной, как если бы сидения их тела онемели. Мое сердце начало быстро колотиться. Они заставили меня и Паблито подняться.

— Сумерки — это трещина между мирами, — сказал дон Хуан. — это дверь в неизвестное.

Он указал широким движением руки на утес, где мы стояли.

— Это плато находится перед дверью.

Он указал на северный край утеса.

— Там дверь. За ней — бездна. А за бездной — неизвестное.