Факультет патологии
Шрифт:
— Застегни лифчик, потаскуха, и скажи Сашке спасибо, я бы прибил тебя. Блядь! Ну что за блядь такая выросла!
(Хотя по моей классификации Ирка такой не была, она была — юная женщина.)
Мне ее жалко. Я сажусь рядом с Бобом. Он говорит:
— Ирка любой вечер обос…ть способна. Это талант иметь надо, — и улыбается.
Раздаются шорохи, голоса, движения, ставится новая музыка, не такая резкая. Ирка встает из-под стола.
Саша Литницкий появляется со двора. Оленька приехала позже, после занятий, и спрашивает, что случилось.
Юстинов говорит, что Ирка опять нажралась
И тут мы впервые знакомимся.
Потом Боб опять спрашивает меня:
— Ну, как тебе твоя Ирка, не потерял еще вкус с ней возиться?
— И часто у нее такое?
— Как нажрется, вообще невменяемая. У Васильвайкина в общей квартире раз пили, так она приняла полстакана и стометровую квартиру от коридора до туалета — всю! — трехсантиметровым слоем облевала. Соседи потом не могли выйти два дня. Юстинов п…л ее и орал, чтоб она убирала. Помнишь, Ленка? Лена улыбается:
— Ирка пить не умеет. Но это с годами приходит.
— Ирка? — говорит Боб. — Ни-ког-да, потерянный для общества человек. Ты не видел, что она еще вытворяет, когда напивается: начинает рвать на себе волосы, по полу катается, орет, что юность у нее была ужасная.
Боб затянулся, взяв Ленкину сигарету.
— Ты носись с ней побольше, она и тебя запряжет, она любит, когда с ней носятся.
Мне ее все равно жалко.
Я треплюсь с Бобом и смотрю в Ленкины глаза. В них ничего не отражается. Может, и не было у нее ничего тогда? Что Боб рассказал. Хотя я понимаю — что все было.
Никита увел только что приехавшую бабу в соседнюю комнату, заниматься чем-то. Несмотря на выпитое количество алкоголя. И как он мог, не понимал я.
Саша кормит Оленьку из уцелевшей, неразбитой тарелки, она приехала после института голодная. Где она учится?
Васильвайкин ведет сложный разговор с Юстиновым на тему какого-то Розанова. Ирка стоит на коленях у ног Юстинова и просит прощения, говорит, что она больше так не будет и что ничего же не было — она не разделась до конца, и руку свою так мягко вставляет и ведет между ног сидящего Юстинова. Он не смотрит на нее, делает вид, что слушает, что ему говорит Васильвайкин про Розанова и повторяет:
— Ир, пошла отсюда, пошла, пьяная дура.
А Ирка по-прежнему вдвигает руку туда и там ею водит, то ли гладит, то ли еще что-то делает ее рука.
Я встаю и начинаю прощаться. Моя первая вечеринка (вечеря) с ними закончилась. Уже поздно совсем, и не то что смеркается (мне нравится это слово), а стоит абсолютно темная ночь.
Юстинов подходит ко мне:
— Саш, сделай одолжение, забери Ирку домой, я не хочу ее везти.
Оказывается, я был не только подвозной и подвозящий, оберегающий и подносящий, но еще и отвозной и развозящий.
Ирка сначала не хочет, потом неожиданно соглашается.
Юстинов ухмыляется.
— На тебе деньги на такси. — Он достает пачку и отщелкивает: десятка. Я усмехаюсь про себя. У меня нет денег, но я отвечаю: «не надо». Я гордый.
— Спасибо большое, — говорит он, — ты меня здорово выручил.
(Я вообще не собирался брать такси,
метро было еще открыто. Но теперь придется.)Ирка идет, и ее голова на моем плече; повиснув, она обнимает меня. Я не знаю, она пьяная или придуряется.
Такси долго не ловится, как обычно, но потом одному, кажется, нравится Ирка и он останавливается. Мы едем в такси, вокруг темнота. Счетчик щелкает, раздражая меня.
Ирка отодвигается и осмысленно смотрит на меня.
— Ир, ну разве можно так делать?
— Да, я х… положила на него!
— Ну, положим, этого органа у тебя нет.
— Вот возьму и отдамся тебе сейчас! У меня никогда не было второго. — Я благоразумно помалкиваю. Но я не из пугливых!..
И вдруг она орет: «Шеф, не поворачивайся», и начинает мне отдаваться. Московских таксистов мало чем можно удивить, но этого Ирка, кажется, удивила — и он повернулся. И тут она заорала, что ему должно быть стыдно. А рука ее схватилась за мой пояс. У нее была тонкая рука, но очень цепкая. Мне пришлось долго сопротивляться…
Таксисту она, кажется, больше не нравилась.
Наконец я успокаиваю ее тем, что ей опять придется лезть на гинекологическое кресло. Она была этим потрясена (что от меня это может случиться тоже), она думала, что только от Юстинова такое в природе бывает.
Несмотря на свою «пьяность», она помнит:
— Но ты же мне сам сказал, что от тебя девочки не делали абортов.
— Но они ведь предохранялись.
— А чем?!
Мы порешили с ней на том, что она мне отдастся, когда начнет предохраняться.
Я с трудом завел ее в подъезд и попросил, чтобы она моментально протрезвела, не то у родителей начнется истерика. Она сказала, что они давно спят в спальне и видят какие-то сны; я еле втолкнул ее в квартиру, так как она хотела еще обняться…
До моего дома мы доехали быстро, мама, к счастью, еще не спала, и я попросил у нее деньги, чтобы рассчитаться за такси, а когда я вернулся, сказала:
— Санечка, я не могу давать тебе такие деньги на такси, я просто не зарабатываю столько.
На следующий день я пришел на стадион и там поселился. И хотя я жил на нем только последующие две недели, мне казалось, что это навечно.
— Здравствуйте, Борис Наумович, — сказал празднично я.
Он очень буднично взглянул на меня.
— Ну, как наши дела? — спросил я.
— Не понимаю, — ответил он.
— Насчет зачета.
— А-а. Отработайте все пропущенные занятия, сдайте нормы, и тогда я вам, может быть, поставлю.
— Как же я их отработаю?!
— А это уж ваше дело, вы ведь не волновались, когда пропускали. Почему же я должен волноваться, как вы отработаете?
Довод был резонный, и я попросил его тоже не волноваться.
Он посмотрел на меня:
— Как ваша фамилия, напомните мне еще раз. Я назвался. Он посмотрел внимательно в ведомость.
— Так вас и в прошлом году ни разу не было на занятиях.
— Я был в академическом.
— Что у вас болело?
— Голова.
— Но физкультурой вам, надеюсь, сейчас можно заниматься?
— Да, для нее ведь не нужна голова… Меня только для нее родители и рожали. Чтобы заниматься.
— А до этого?