Факультет патологии

— И все-таки, в-третьих, еще одна вещь, — не удержался я.

Но хамская заместительница перебила меня:

— Тот ушел просто вне себя, сказал, чтобы я немедленно разобралась и доложила. — Она преданно посмотрела на Степан Степановича.

— Никаких разборов, — сказал он, ему было уже все ясно, — строгий выговор в устной форме, без занесения в личное дело. А в следующий раз, если такое повторится: с занесением в личное дело и предупреждением об исключении из института. — (Тогда я не верил, что это повторится.)

Он был суровый мужик, этот Степан Степанович Чешуков из-под Урала. Своим хребтом везде пробивался и дошел до декана факультета. Докторская у него была по огненной литературе двадцатых, любимым писателем был, который уже не был — А. Фадеев, но который много (даже чересчур) оставил после себя и сурово ушел из жизни, застрелился. У него, видимо, Степан Степанович суровости и набрался.

Заместительница из спецотдела улизнула, как волной смыло, докладывать. Тоже работа. Я продолжал стоять перед ними двумя.

— Можете идти, — сказал он, не глядя.

— Как, и это все? — Я удивился.

— А что еще, вы свободны, — Он посмотрел. Но так мне было неинтересно.

— А как же текст выговора, слова, ведь если он устный, я хочу его услышать, невзирая…

В глазах его мелькнули лучики, и он улыбнулся.

— Ох, сорванец, иди на занятия, желаю удачи, — и он подмигнул мне. И только тогда Дина Дмитриевна вздохнула облегченно, но я знал, что она очень переживала и испугалась за меня. И ждала, чем это кончится, пока не вмешиваясь.

Это был еще тот ректор, на него все клали, без исключения: чего же я должен был выделяться и составлять исключение.

Я поблагодарил Степан Степановича, уже во все лицо мне улыбавшегося, за доставленное удовольствие получить устный выговор от него лично, повернулся и пошел.

Алина ожидала меня на том же месте, нетерпеливо.

— Саш, ты знаешь, я вспомнила, это, правда, был ректор: он выступал перед нами на первом курсе, когда нас приняли, поздравляя.

— Спасибо, Алин, я уже догадался.

— Ты видишь, сколько я тебе неприятностей доставила со своей сигаретой. Лучше бы я не курила.

Она ласково смотрит на меня.

На нашем факультете разносится все мгновенно. На следующий день я стал героем факультета, курса, дня, и все обсуждали это событие в самых тончайших деталях: «как я послал ректора». Приходили смотреть на меня, показывали рукой, переходящей в пальцы, и еще следующие полгода эта история не забывалась, обсуждалась.

Так меня узнал весь курс, а я на нем еще и не появлялся.

Все смотрят на меня на теплой лестнице.

— Саш, как же это ты так ректора отделал, — подкалывает меня Юстинов и улыбается. — Ты подумал, что это на Кавказе, во дворе, чужой дядя вошел, его бить надо! А?

Мы заливаемся.

— Откуда я знал, что это ректор, надо чаще среди студентов появляться.

— Конечно, он ради тебя только и будет приезжать. Чтобы с тобой культурно, вежливо и воспитанно побеседовать. Может, ты его куда еще в другое место, снизойдешь, и пошлешь подальше.

Боб катается от смеха. Ему всегда весело было.

А Юстинов потом часто говорил, подкалывая:

— Сашку теперь не трожь. У него лучший друг — ректор. Да Ирка: хорошая компания подобралась.

Шутки шутками, но наступила сессия, и следующая неделя была зачетная.

Зачеты начинались с понедельника, а в воскресенье я сидел и читал тетрадку по психологии, ничего не понимая.

Первые два зачета я, непонятно как, проскочил, Ирка везде меня представляла как лучшего друга и, что я так долго болел и со здоровьем у меня плохо. Просто беда. И они жалились и ставили, почти не спрашивая, чтобы со здоровьем у меня стало лучше.

Вот-вот приближалась психология, но в данный момент у меня возникла другая проблема. Шурик куда-то исчез, и долгое время я не мог его найти ни в одном углу института. Наконец он объявился — через месяц — и рассказал, что лечился, его лечили — от запоя. Ему не понравилась его жизнь и захотелось напиться. Пил он двадцать три дня, а потом двадцать девять лечился. Теперь же его определили в мою группу — он просил, — но на занятиях еще не появлялся. Словом, компания у нас подобралась замшевая. И если раньше на первом месте шла первая группа, где учился Юстинов, Васильвайкин и Ленка, то теперь вроде на первое место выходила наша группа: Ирка, Шурик и я. Плюс Светка, возбуждающая желание всего факультета (горящее в глазах и глубоко внизу, под глазами), плюс Городуля, староста-поблядушка, прикидывающаяся девушкой. Так что в соревновании групп факультета по качественному составу некачественного контингента мы четко выходили на первое место. Ирка была счастлива, ведь это ж она притащила меня в свою группу, а так, одной, ей было скучно, или, как она говорила, «совсем бесцветная группа была». Ей цвета не хватало. И Шурик был завершающим мазком в победе нашей группы. В цветовой гамме ее.

Но он не только появился и не просто показался (все было далеко не так просто), в жизни все гораздо сложнее: ему нужен был зачет, от одного наименования которого меня трясло и знобило — физкультура. А тот его и в глаза не видел. Тот, у которого фамилия больше подходила к ногам, чем к лицу.

Я опять поехал на проклятый стадион, на который, думал, мне уже до конца жизни ездить не придется, разве что в качестве болельщика. И прихватил с собой Шурика, который плелся позади меня.

— Шурик, зачетка у тебя с собой?

— Да, Саня.

Хотя при чем здесь зачетка: зачета ему никто ставить не собирался.

А я шел и думал, чем сражаться? (сражаться чем!) как бороться и победить Пениса? И никак он у меня не побеждался. Пенис был сильный.

Доцент стоял рослый и стройный с секундомером в руке и мучал студентов забегом на 1000 метров, которые бежали, выкладываясь и сдыхая, по дорожке стадиона. Был последний день зачета.

Господи, подумал я, какое же счастье, что у меня светлая голова. И она иногда, пускай лишь изредка, но озаряется. И еще я подумал, посмотрев: что я бы в жизни не пробежал это расстояние, даже если бы пять лет тренировался, — это ж работа для лошади, их для того и рождают, чтобы они бегали по дорожкам ипподрома — на время. Разве можно заставлять людей этим заниматься — кощунство, гнусное безобразие, — я стоял и все клокотало внутри меня.

Шурик стоял спокойно, как будто его ничего не касалось, и смотрел на все равнодушными от равнодушия глазами. Я разозлился: обо всем у меня должна болеть голова. А она одна. Другой не будет никогда. И, разозлившись, я сказал:

— Шурик, будешь стоять спокойно, будешь бегать, как они, понятно?

Он удивился:

— А что я, Сань, что мне делать? Стоять не спокойно?! — Он спрашивал серьезно.

Я рассмеялся.

— Я пошутил, — сказал я. — Ты только кивай головой, что бы я ни говорил, понятно?