Факультет патологии

Звенит звонок. Она нас всегда задерживала позже звонка на перемену, не укладывалась, столько было материала. Но мне нравились ее занятия, как чистый, честный, очень трудный поединок…

— К следующему занятию мы продолжаем изучение Ибсена. «Карточный домик» — это одно из его главных произведений, я бы сказала, программных, поэтому мы посвятили ему целое занятие. В следующий раз мы будем беседовать с вами о «Дикой утке» Ибсена, а также — «Пер Гюнт», очень важное произведение. Но об этом я буду говорить завтра на моей лекции, вторая пара, на которой, надеюсь, вас всех увижу я. До свиданья.

Как будто воздух из тугого шара, выпускаемся мы из класса. Напряженная женщина.

Сегодня пятница, но у нас еще четвертая пара, теперь это часто будет, много предметов, и мы не укладываемся, вернее, они — со своей программой.

Чтобы они были счастливы!

Четвертая пара у всех у нас спецсеминары, кто у кого, ведут и читают разные преподаватели. Мы еще в январе записались. На семинаре у Храпицкой подобралась веселая компания, от Ирки с Юстиновым и Яши Гогия до Васильвайкина и меня — все «умницы» курса. (Они думали, что так легче ей экзамен сдавать будет.) У нее — самый интересный семинар в этом году. «Драматургия в зарубежной литературе XX в.». Я не особо это знал и считал, что попутно восполню свои незнания или познания.

Первые занятия она читала нам о предтечах и гигантах драматургической литературы XIX века, начиная от Ибсена (у нее от него все, как от печки, начиналось) и кончая Метерлинком, из которых, она считала, вышли все последующие драматурги XX века, или, по крайней мере, те оказали на них колоссальное влияние, то ли воздействие, которое отразилось в драматургии XX века и их творчестве. Она читала нам о Гауптмане, Метерлинке, Гамсуне, Ибсене, Гюисмансе, Стринберге, и я поражался, какое количество северников занималось драматургией и почему. (Неужели драма занимала в их жизни такое место?)

Потом она перешла к XX веку. Сегодня мы должны были, прослушав большую часть семинара, выбрать из предлагаемых тем и авторов того, по кому будем писать нашу заключительную работу. Она начала читать, перечисляя, и замелькали: Метерлинк, Брехт, Сартр, Ануй, Уильяме, О'Нилл, Беккет, Пиранделло, Камю, Олби, Дюррейнматт и многие другие. Господи, неужели она всех их знала. Я не очень любил вообще драматургию, но поклялся себе перечитать все, хоть раз названное ею или упомянутое, и хоть что-то выковырять, что не читала она.

Ведь должно же быть что-то. А также выковырять что-нибудь в том, что она читала. Ведь должно же быть что-то — тоже. А?

Юстинов взял Ж.-П. Сартра. Он был очень уверен в себе и горд, так как его папа был тоже драматург, и считал, что поэтому его знания абсолютны. Он даже пытался с ней себя вести, будто все это для него пройденный этап, что говорит она, и забытое давно. Но она на этот апломб абсолютно не обращала внимания. Тем более я-то знал, как Ирка рассказывала, что он по ночам книгу за книгой пожирал, чтобы на занятия всезнайкой всезнающим прийти. Эдаким утомленным от литературы и чтения.

Ирка взяла Брехта, она его еще со школы любила и мечтала в театральный поступать.

Великая актриса погибла.

Васильвайкин решился на очень трудную тему: «Ибсен и его влияние на драматургию XX века».

Я же взял «Театр абсурда» Э. Ионеско, так как давно хотел это изучить, вникнуть, разобраться, и мне обалденно нравилось само слово: как звучит «театр абсурда».

— Саша, это очень нелегкая тема, много зыбкого, символов, сюрреалистичного, литературы почти никакой — совсем нелегко, разберешься? Хотя я и уважаю твои знания, не обижайся на вопрос.

— Я постараюсь, — отвечаю я. Господи, хоть бы мне в чем-то было в жизни легко. Это со стороны все кажется, что я порхаю, но ведь это совсем не так. Что я резвунчик, шутник, веселый мальчик, которому маково живется. Кто бы знал, как это не так…

Кончаются занятия где-то уже часа в три. Мы выходим из класса. Звенит звонок, но это уже исторический факультет занимается.

Юстинов подходит ко мне.

— Саш, я тебе десятку должен. Ты Ирке на что-то занимал. Получи.

— Ладно, Андрюш, не выдумывай. Ирка мне родственница, как родная.

— Давай не выпендривайся, — и он засовывает мне красность бумажки в карман пиджака. Это же, кстати, и единственные деньги, которые у меня обнаруживаются, получается, до конца месяца.

Ирка машет мне любовно и прощально.

Я выхожу на улицу, и сил идти никаких нет.

А, какая разница, когда я потрачу, сегодня или завтра. И я беру такси. Таксист плачется, сколько у него детей (много), и никаких «делов» не хватает.

Вместо полутора рублей (это с чаем) я даю ему два (среди бела дня): я всегда ловлюсь на эти вещи.

Я выхожу на Герцена раньше, чем надо, и иду немного пешком, чтобы ему больше на «чай» оставить.

Прохожу чуть больше квартала и напротив своего дома захожу в маленький магазинчик купить хоть что-то, питаться ведь еще все равно надо, никто этого не отменял, и так до конца жизни, человечества. Господи!

Я покупаю две булки городских, слава богу, здесь всегда свежие, 200 граммов докторской колбасы, в этом магазине она всегда есть, пакет молока, так как — два до завтра испортятся. И укладываюсь в рубль, да еще мне сдачи дают. С ума сойти можно.

Красивая женщина, со вкусом одетая, стоит у некрасивого подъезда, поставив ногу на бортик заборчика вокруг газона. Красивая женщина не моя, некрасивый подъезд мой, и почему так всегда? Почему бы хоть раз для разнообразия не наоборот. Она очень стильно одета, и впечатление, что я ее знаю, что-то в спине знакомое или кажется. Надо же, и прямо в моем дворе около моего несчастного подъезда. Совсем готовая, но не подходить же и клеиться, когда у меня в руках булка и колбаса, молоко в пакете, — а, будь ты все проклято, думаю я.

И вдруг она поворачивается, как раз в тот момент, когда я ногой открываю, пытаясь придержать скрипучую дверь такого же подъезда.

Я смотрю и не верю своим глазам.

— Я тебя полтора часа прождала.

— Как ты запомнила, где я живу? — Я стою и совсем обалдевший смотрю на нее.

— Это единственное, что тебя волнует, а то, что ног у меня нет и подо мной, тебя это не касается?

— Но я же не знал, что ты придешь…

— А если б знал, — сверкают глаза, — где это ты был так поздно?