Фанфарон и Ада (сборник)

Ада вопросительно смотрела на Марьяну, та – на Аду, и обе не знали, что делать.

– Чего же вы медлите, тетя Адель? – упрекнул Павлуша. – Я же Вам объяснил направление общих действий, так начинайте. Начинайте!

…В больнице Марьяну с сыном продержали несколько дней: как только ни изощрялись, чего только ни делали, – не получалось расцепить их пальцы. Приехал специалист из Екатеренбурга (из Свердловска, по-старому) и, услышав про диагноз: «диффузное проникновение тканей», – грубо рассмеялся: «Такого диагноза в медицине нет. Правда, есть такое понятие в химии, в физике, в биологии, но не в медицине». Специалист сделал всего один, но какой-то очень замысловатый укол (и матери, и сыну) – и пальцы их наконец расцепились.

– Ну вот, – напоследок объяснил специалист, – перед нами вполне изученное явление: «замковое сцепление пальцевых суставов». А вы – «диффузное проникновение тканей». Чепуха какая-то!

Впрочем, когда специалист уехал, местные врачи долго рылись во всех медицинских справочниках, но так и не нашли такого диагноза: «замковое сцепление пальцевых суставов».

Мистика какая-то!

(Впрочем, впоследствии, в этой мистике кое-что объяснится, но все это будет попозже, не будем торопить события.)

Отца Павлуши звали Алиар-Хан, какое-то почти индусское имя, хотя по национальности батюшка Алиар-Хана был наполовину русский, наполовину киргиз (мать была русская). Как он появился в заводском поселке, большая загадка, но главное – он появился и смог покорить сердце Марьяны Кузьминичны (это ее полное имя).

Фамилия его была Муртаев.

Алиар-Хан Муртаев окончил когда-то московский Университет Дружбы Народов и на последнем курсе написал откровенно-льстивое письмо товарищу Горбачеву Михаилу Сергеевичу: мол, я патриот своей Родины, хочу быть членом Вашей партии, буду неукоснительно следовать Вашему курсу и готов служить Вам в любом качестве денно и нощно. Ответа от уважаемого товарища он так и не дождался, а ждал еще долго, года три, и все это время, естественно, не работал, а пробивался случайными заработками. Жил в Москве недалеко от одной православной церкви, и однажды его осенила плодотворная идея: люди сами принесут тебе всё на блюдечке с голубой каемочкой, только сумей стать для них почитаемым, а главное – вещим.

В то время он снимал жилье недалеко от метро «Сокол», маленькую слепую комнатку; и вот однажды Алиар-Хан приволок мешок семечек (большой мешок, как раз такой, в каком обычно перевозят картошку), поставил его посреди комнаты и начал самым обыкновенным образом лущить семечки. Пошли слухи: вот в этом доме, как раз на втором этаже живет святой, не ест, не пьет, питается только семечками и свято блюдет нравственные законы.

Потянулись сначала любопытные граждане, потом верующие, потом настоящие ортодоксы и ученики-почитатели. Алиар-Хан Муртаев отпустил бородку (киргизскую), волосы стричь перестал, глаза во время сеансов дзен-буддизма старался совсем не открывать (так, узкие щелочки) и – главное – почти ничего не проповедовал, кроме двух канонов:

– Дзен – буддизм – истина истин. Ничего не надо, ничего не имей, ничего не желай, главное – созерцание, в созерцании – бессмертие твое и детей твоих, и внуков твоих, и всех последующих поколений.

И второй канон:

– Все в мире пронизано семенем, семя отдал – рождается жизнь, с жизнью рождается бессмертие, с бессмертием рождается смысл, а за смыслом является всевышний. Ибо один семя отдал – другой семя взял (женщина) – и родилось бессмертие твое и твоих поколений, а над твоим и за твоим бессмертием стоит всевышний. Вот оно, семечко, берите его, вкушайте, и больше ничего не надо, ничего… истина сама откроется вам!

И подходили к Алиар-Хану паломники, получали от него по несколько семечек, почтительно кланялись и оставляли на подносе денежки, кто сколько мог. Перед Алиар-Ханом всегда стоял огромный мешок семечек, вокруг мешка, как ожерелье, несколько ярусов шелухи, шелуха эта не убиралась и не подметалась, как бы говоря паломникам: вот я, я съел семечко – и я бессмертный, шелуха – отвалилась, а ядро семечки вошло в меня и продолжает вечную жизнь, так следуйте за мной и слушайте меня, слушайте, слушайте!

Скорей всего, за святое шарлатанство и выдворяли власти Алиар-Хана Муртаева сначала из Москвы, потом из других городов, потом из вовсе малых городов, а потом Муртаев докатился и до совсем небольших поселений, где можно было спокойно морочить простодушным гражданам голову; вот так, вероятно, он и оказался в нашем небольшом заводском поселке.

Егорка, возвращаясь от бабушки Тоши домой, в поселок, свернул в лесную глухомань, к избушке бывшего лесника Азбектфана; давно нет Азбектфана в живых, вся жизнь его покрыта мраком и страшными слухами, да и сама избушка почти сгнила, вон рассыпается в прах, но пацаны, когда бегут на рыбалку на Бобриный омут или на речку Полевушку, всегда заглядывают сюда.

А для чего? А чтобы страшно было.

Между прочим шофером в автобусе, в котором должен был ехать Кирилл, но не уехал, а остался рядом с обгоревшим тополем, а вместе с Кириллом осталась и Ада, этим шофером был как раз Роман Абдурахманов. Он-то и видел, как завязался разговор между Адой и Кириллом около горелого тополя.

– Слышь, Верочка, – доложил он вечером жене. – А подружка твоя, кажется, нового кадра кадрит.

– Какая подружка?

– Адель Иванова.

– Ну, тебе бы всё сплетни разводить, – отмахнулась от мужа Верочка. – На себя лучше посмотри: только и делаешь, что пялишься на пассажирок. Думаешь, я не знаю?!

Верочка была третьей подружкой Ады и Марьяны, и жила она в доме № 99 на улице Миклухо-Маклая, как раз напротив закадычных подруг-одноклассниц. Как же ей было не защищать Аду? Хотя новость, конечно, любопытная: с Захаром у Ады давно не ладилось.

Верочка, в отличие от подруг, работала не здесь, в поселке, а в городе, в Екатеринбурге. Оператором в центральном офисе Уральского банка. Раньше филиал банка находился в поселке, вот там-то и работала Верочка, пока не пошла на повышение. Повышение-то повышением, а неудобств много: каждый день туда-сюда мотаться в город (сорок километров в одну сторону, столько же – обратно), и самое главное: сын оставался без присмотра. Хотя на Романа можно было положиться: он хоть и не родной отец Антошки, но был для него лучше родного. Тут Роману надо отдать должное.

Вообще трудно нынче жилось Верочке: и не потому, и не поэтому, и не по третьему и не по четвертому, а просто бог его знает почему. В какой-то момент она почувствовала, как говорят нынче, кризис возрастного периода: всё и вся ей опостылело. Когда умер первый муж (от пьянки), Верочка собралась в комок, в пружину, в кулак, день и ночь посвящала себя сыну Антошке, не смотрела ни туда, ни сюда, никуда, еще и подруги поддерживали, но личной жизни не было никакой.

Марьяна однажды (она работала бухгалтером в ЖЭКе) пришла в банк по финансовым делам и как бы между прочим оборонила для Верочки:

– Ты что, ничего не замечаешь?

– Что именно?

– Что по тебе парень сохнет?

– Какой еще парень?

– А вон – посмотри! – Она кивнула на входную дверь, где, как часовой, торчал былинкой охранник-милиционер, по званию – младший сержант, кажется.

– Да он же старый для меня! – возмутилась Верочка.

– Лет на пять-шесть старше – и уже старый?

– Да и не в этом дело. Возраст – ерунда. Зачем он мне вообще?

– Антошке отец нужен!

– Отец! Может, и нужен отец, да не такой. Я три года здесь работаю, а его не замечала, будто и не видела совсем. Кто он, что он? Как хоть его зовут? Даже не знаю.