Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Шрифт:
В тот вечер она шла в Троицкий народный дом с холодной головой. Убить царского сатрапа казалось ей так же естественно, как выплюнуть долго шатавшийся во рту гнилой зуб. Витя не переставая говорил: расправься они с Сухомлиновым, имена их станут известны всей империи. «Выживем, увидишь: лучшие адвокаты со всей России примчатся защищать в суде. В газетах станут писать. Прославимся, Фейгушка! Почище Измайловичей!»
О том, что Сухомлинов будет на концерте, они узнали от студента-анархиста Руслана Татиева по кличке Ираклий, а тот от своего приятеля Саши Вертинского, писавшего театральные рецензии в «Киевской неделе». Приятель, подрабатывавший статистом в театре Соловцова, помог с билетами, по сумасшедшей цене: двенадцать рублей
План действий они разработали до мелочей. Как только прозвучит звонок на перерыв, оба направляются к правому выходу: она впереди, Витя за ней. Идут к окну, что напротив директорской ложи. Сухомлинов — курильщик, пойдет обязательно в смежную с уборной курительную. («Ну и облегчиться захочется: не мальчик, чать.»)
Она стреляет первой: в грудь или в спину — как получится. Бежит с запасным «браунингом» к боковому выходу. В любого, кто преградит путь, палит без раздумий. Витя прикрывает отход. Выбегают наружу. Мигом в пролетку (на козлах Руслан). И к Днепру, на Левобережье! С ветерком…
Она сжимала коленями сумочку с заряженными пистолетами, думала в напряжении: «Скоро!» «Скоро!»
Затихли аплодисменты, заиграла музыка. Певица в белоснежном муаровом платье, с алой розой на груди пропела негромко: «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету»…
Она забыла на миг, зачем она тут? с какой целью? Так чуден был диковатый напев незнакомой песни, печальны и нежны слова, так чарующ пленительный голос красивой молодой женщины с ожерельем на открытой шее.
…«ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту».
Защемило в груди. «Только бы не заплакать»… — подумала.
В эту минуту Витя толкнул ее в бок, показал взглядом в сторону ложи.
Там происходило что-то непонятное. Сухомлинова окружили какие-то военные, один что-то говорил ему, наклонившись, на ухо — генерал решительно поднялся, пошел, потянув за руку даму, к двери, исчез за гардиной.
Они досидели до конца концерта. Ехали в гостиницу трамваем, всю дорогу молчали.
Приговоренного к смерти генерал-губернатора или кто-то предупредил (кто именно? когда?), или же по случайному стечению обстоятельств попросту вызвали по срочному делу. В любом случае отнявшая столько времени и сил операция провалилась: все надо было начинать сызнова.
— Бомбами, бомбами следовало действовать! Взорвать к чертовой матери театр! Вместе с публикой!
Сидевший на диване Гроссман-Рощин сверкал глазами.
— «Браунингами» вашими, товарищи, только ворон пугать. Мы у себя в Белостоке опоясали бомбовыми точками улицу, где разместился наш штаб. Полиция носа боится туда сунуть. Угроза беспощадного террора должна висеть над головами наших врагов каждую минуту их существования! Каждую минуту! — Погрозил почему-то пальцем в ее сторону.
Сидели вечером в их номере на третьем этаже гостиницы, обсуждали неудавшуюся операцию: Руслан, его университетский однокурсник Кирилл Городецкий, Гроссман-Рощин, оказавшийся проездом в Киеве, несколько рабочих-булочников.
Гроссман-Рощин разъезжал по украинским губерниям с целью перелома пассивного настроения масс после прокатившихся еврейских погромов. Убеждал на подпольных встречах с местными товарищами — по обыкновению пылко, горячо: вооружать боевые дружины! нападать на полицейские участки! воинские подразделения! осуществлять захват мастерских! фабрик! заводов!
— Бойтесь, товарищи, постепенновщины и благоразумия! — рубил кулаком воздух. — На повестку дня встает высшая стадия борьбы: экспроприация производства, изгнание из городов власть предержащих, создание коммун. Близится решающий штурм ненавистного режима, заря свободы не за горами!
Разошлись в середине ночи, придя к решению: взорвать Сухомлинова бомбой. Где получится.
Лучше на улице, в проезжающем экипаже, чтобы иметь возможность скрыться.Выходили из номера в обнимку, пошатываясь, якобы навеселе. Шумно прощались у входа. Дежурный мальчишка-лакей, открывавший дверь, улыбался с пониманием: погуляли, господа. Знакомое дело.
Бомбу на следующей неделе собирали у Кирилла. В доме не было электричества, паяльник грели на спиртовке. Коптящая лампа на столе, дым по углам, Гроссман-Рощин путается под ногами, сыплет указаниями. Снаряд в гостиницу переносили по частям: утром запальную трубку, днем оболочку бомбы, поздно вечером упакованный в вощеную бумагу динамит. Уложили по отдельности на полках гардероба, прикрыли аккуратно одеждой.
Месяц с лишком ушел на возобновившуюся слежку Сухомлинова. Чтобы не мелькать постоянно на глазах у охраны, менялись дежурствами: день вел наблюдение Виктор, на другой она, следом Руслан, за ним рабочий-булочник Иннокентий. К Рождеству окончательно созрели детали плана: ликвидация произойдет у дома генерал-губернатора, в субботу. В этот день, вечером, в начале девятого, Сухомлинов едет по обыкновению в Дворянское собрание сыграть в биллиард с давним своим партнером, начальником губернского департамента безопасности генералом Карассом (тоже заслужил, гнида, чтобы отправиться на тот свет). Около восьми они подъезжают в дрожках (возница Руслан) на угол Институтской и Садовой, расходятся по сторонам тротуара. Трехэтажный особняк генерал-губернатора в двух десятках шагов. Как только запряженные тройкой сани Сухомлинова выедут в сопровождении взвода казаков за ворота усадьбы, Руслан ставит дрожки поперек улицы, они бегут в темноте с двух сторон к генеральской кавалькаде — она бросает с близкого расстояния снаряд в укутанного меховой полостью Сухомлинова, Руслан и Виктор — в казаков. Запрыгивают в дрожки, несутся, стреляя из «браунингов», вниз, к Подолу…
Зима на днепровских берегах в тот год наступила рано. Киев был завален снегом, скрипел полозьями санок, дымил трубами в низкое небо.
В день операции, 22 декабря, они вышли пообедать в ближайшую кухмистерскую. На тротуарах празднично светили фонари, толпился народ. Православный люд, отстояв службу в церквах, устремился к прилавкам магазинов, на елочные базары. Веселье, смех, раскрасневшиеся на морозе лица. Конец сорокадневному Филиппову посту — впереди Рождество. Застолья, гостевания, катания с заснеженных горок, уличные представления. Отдыхай, веселись, народ, славь Иисуса Христа!
В кухмистерской было не протолкнуться: с трудом нашли два свободных места в углу, ели неохотно. Вернулись к себе в «Купеческую», поднялись в номер. До выхода оставалось несколько часов, время тянулось бесконечно. Витя читал газету, курил, она прилегла на кушетку, свернулась калачиком, задремала. Увидела знакомую мазанку за покосившимся забором, поленницу дров у крыльца. Она стоит в калошах на босу ногу во дворе родительского дома возле очага, силится поднять палкой намокшую простынь из закопченной выварки — что-то мешает, какая-то тяжесть; она напрягается, тянет изо всех сил, поднимает: на конце палки, в мыльной пене, повисло мокрое тело Милочки с мертвыми глазами… В ужасе она несется прочь, забегает в открытую дверь дома — на нее набрасываются с хохотом со всех сторон ученики отцовской ешивы: тащат книзу панталончики, хватают за ягодицы, за грудь…
— Фейга! — слышит она сквозь сон.
Витя теребит ее за плечи:
— Просыпайся.
Сидя на кушетке, она трет глаза. Скоро семь вечера: пора собирать бомбы.
То, что случилось потом, она помнила урывками, смутно. Витя открывал шкаф, снимал по очереди с полок прикрытые одеждой пачки с динамитом, оболочку бомбы, патрон с гремучей ртутью, передавал ей — она несла к столу с разложенными на скатерти пустыми коробками из-под шоколадных конфект, раскладывала по порядку, как учил ее когда-то в Одессе Николай Иванович.