Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века

Политическая ситуация на Украине, по словам Стефановича, была взрывоопасной. В избранном в Киеве высшем органе власти, Центральной раде групповщина, шатания, разброд. С трудом удалось усмирить сторонников независимого украинского государства — «самостийников», заставить их пойти на союз с «федералистами». Союз этот ненадежный, шаткий, того и гляди развалится. Ни те ни другие не дорожат единством, тянут одеяло на себя. В Харькове своя напасть — большевики. Соратники по борьбе, называется! Мутят воду — не признают ни городской совет, ни голову. Намеренно, с вызовом организовали собственный муниципальный совет. Захватили купеческий дом напротив, вывеску в половину стены навесили…

— О-о, легки на помине! — повернул голову к окну. — Гляньте!

Она посмотрела в ту сторону. Возле двухэтажного особняка с вывеской над входом остановился в облаке пыли и дыма автомобиль, из которого вылезли с разных сторон двое мужчин в одинаковых кожанках.

— Вожак их, Сергеев, — пояснил Стефанович, — Артем как его здесь кличат. Второй — за начальника штаба, Гарский. В прошлом то ли анархист, то ли бундовец. Темная личность…

— Извините! — она не дослушала. — Я сейчас, Сергей Григорьевич!

Кинулась стремглав к выходу, выскочила на крыльцо…

Сколько раз рисовала себе эту встречу. Навоображала невесть что. Бросится навстречу, заключит в объятия. Заплачет.

Заплачет! Как бы не так!

Он поднимался по ступенькам, она закричала ему в спину:

— Гарский! Виктор!

Он оглянулся, узнал судя по всему.

— Чудеса!

Пошел вразвалку вниз, придерживая на боку деревянную кобуру.

— Ну-ка, ну-ка! — оглядел ее с ног до головы. — Каплан, ты, что ли?

Располнел, щегольские усы колечком, на рукаве френча красная повязка. Смотрит иронично, прищурясь.

— Какими судьбами?

— Человеческими. Поздоровался бы сначала.

— Ну, здравствуй! Освободилась? Давно?

— Недавно.

В душе росло раздражение — встретились, называется. Ни радости в его голосе, ни теплоты. Усы подкручивает, не знает, что сказать.

Он уловил, судя по всему, ее настроение, взял за локоть. Заулыбался растерянно — прежний Витя! Тот самый, перелезший к ней однажды утром через подоконник в спаленку.

— Растерялся, извини. Ты прям как гром средь ясного неба…

— Гарский! — закричали с крыльца. — Поторопись! Начинаем!

— Да, иду!

Он полез торопясь в карман галифе, извлек блокнот, карандаш.

— У нас встреча с товарищем Троцким. Он на нелегальном положении, привез от товарища Ленина свежие директивы. Я в числе выступающих…

Написал что-то в блокноте, пристроив на колене.

— Возьми, — протянул, — это мой адрес. Тут недалеко, четыре остановки трамваем. Сегодня не получится, приходи завтра, к семи вечера. Я к тому времени освобожусь…

Побежал вприпрыжку на крыльцо, обернулся, помахал рукой.

Мир неожиданно чудесным образом переменился, расцвел. Запели струны в душе: «назначил свидание! завтра увидимся!» Все, что тяготило все эти годы, рождало злые мысли, желание отомстить — развеялось как дым от звука его голоса, улыбки, любимых его васильковых глаз. Возвращалась в Москалевку переполненным трамваем, думала в волнении: платье выходное погладить, туфли подкрасить зубным порошком. Но прежде всего искупаться, смыть с себя больницу.

«Господи, — ужаснулась, — мыло!» От взятого в санатории вонючего хозяйственного куска остался обмылок, туалетное мыло в парфюмерии стоит бешеных денег — обертки не купишь на жалкие ее оставшиеся гроши.

Покосилась машинально на сидевших напротив пассажиров, дикая родилась мысль: встать, закричать в полный голос: «Деньги и драгоценности на пол, у меня в сумке бомба!»

Спятила, точно. Поднялась с места, устремилась на пронизываемую с обеих сторон сквознячком, заполненную людьми площадку. Смотрела на входивших пассажиров, на висевших гроздьями на поручнях безбилетников. Один, по виду беспризорник, в рваной женской кофте, докуривал «бычок», уворачиваясь от сыпавшихся в лицо искр.

«Пуховая шаль! — пронеслось в голове. — Машин подарок» (взяла на всякий случай в дорогу — вдруг похолодает).

Это был выход из положения! Вытащила, вернувшись, из чемодана бережно хранимую шаль из ангорской шерсти, которой накрывалась зимой в телеге возвращаясь с каторги, положила в кошелку. Поехала на толчок на Университетской улице, торговавший преимущественно с рук, отдала не торгуясь шаль нетрезвой перекупщице за пятнадцать целковых; зашла в ближайшую парфюмерию, выбрала на прилавке, добавив два рубля из дорожного запаса чудно пахнущее французское мыло в бархатной коробочке. Вскипятила на другой день за стеной флигелька воду в очаге, вымылась стоя над тазиком, облилась напоследок из кувшина. Сидела с мокрыми волосами, нагишом на перевернутом тазике, скребла шершавым осколком кирпича потрескавшиеся пятки, усмехалась довольная: «Чистенькая, розовенькая. Пахну хорошо»…

То, что случилось потом, врезалось навсегда в память, терзало до конца дней. Она нашла по записке грязную меблирашку на Рымарской, поднялась по шаткой лестнице, прошла в конец темного коридора, постучала в семнадцатый номер.

Он открыл ей дверь, дохнул винным перегаром. Босой, в полосатой тельняшке навыпуск. Отступил на шаг:

— Заходи.

Она огляделась по сторонам. Тесная комната с мутным окном, клеенчатый стол, шкапчик, металлическая кровать под серым одеялом. Тяжелый запах непроветриваемого жилья.

— Окно не открываю, рядом помойка.

Глянул коротко, схватил за плечи, всосался в губы.

— Давай по-быстрому!

Повернул спиной, начал стягивать панталончики:

— Нагнись! Забыла?

Помогал пальцами, царапнул, она коротко вскрикнула от боли. Вошел — глубоко, сильно, она счастливо застонала, устремилась навстречу.

— Хорошо! — повторял он. — Хорошо!.. Хорошо!..

Лежали спустя короткое время на койке, курили по очереди зажженную папиросу.

— Устал… — потянул он подушку под голову. — Сосну ненадолго…

Уснул мгновенно, шлепал смешно губами. Она гладила повлажневшие его волосы, целовала в висок. «Мой до конца дней, — думала. — Не расстанемся теперь».

Очнулся он спустя десяток минут, глянул мутно.

— А, ты еще здесь? — произнес.

Будто ножом полоснул по сердцу. Она поднялась, молча стала одеваться. Видела краем глаза: он прошел голый к шкапчику, извлек что-то. Нагнулся. Чихнул, закашлялся, повернулся в ее сторону:

— Иди, нюхни. Героинчик первый сорт…

— Витя, не надо, — попыталась она оттащить его от шкапчика. — Зачем тебе это?