Фантасмагории о Гоголе и Лермонтове
Шрифт:
Соловьёв пытался что-то ответить, возразить, но Грановский не давал ему и уже сам, поддерживая Соловьёва за руку, увлёк его за собой, легко преодолевая сугробы. Куда подевались только что бывшие у него вялость и апатия!
Эх, российские дороги! Ухаб на ухабе! Колдобина на колдобине! Несмотря на то что Гоголя несли на руках, он ощущал все дорожные прелести, покачивался в гробу, словно в люльке: туда-сюда. И не мог улететь в дали запредельные, не мог оторваться от земного притяжения. Если только чуть-чуть, самую малость.
От толчка
Гоголя в очередной раз обмыли и уложили в постель. Семён по приказу профессора Овера влил ему несколько капель кагора. Гоголь глотнул. Но от просвиры отказался и сжал зубы.
– Да он всё понимает! – возмутился Овер. – Он отказывается есть!
– Может, попробовать ещё слабительного? – спросил Тарасенков, также приглашённый к умирающему. – Возобновится естественное движение соков.
– И непременно холодное обливание! – поддержал коллегу Клименков. – Отойдёт кровь от головы. Да и пиявки не грех повторить… я уже послал к аптекарю.
Доктора спорили вокруг Гоголя, и в спорах их чувствовалось прежде всего непонимание происходящего с пациентом.
Гоголь таял на глазах. Он уже перестал отвечать на вопросы, лежал на спине с закрытыми глазами.
Гоголь умирал в сорок два года от непонятной болезни. Ум его был ясен и холоден. Рассудок не помрачён. Но жить не хотелось. Не отпускала тоска невыносимая. Окружающее было скучным, блеклым, а хлопоты врачей казались ненужной суетой. Подобное бывало и прежде, но проходило. А если не отпускала болезнь-хандра, то стоило Гоголю уехать в южные края, как там быстро оттаивала душа от тепла и солнца. Но в Москве холодно. Февраль. Лёд под сердцем.
Гоголю не хотелось шевелиться. Будь что будет… Зачем его тело переворачивают? Ставят пиявки, пичкают каломелью? Для чего? Бессмысленно, как и сама жизнь.
«Отчего я занимался литературою? – вопрошал Гоголь. – От страха перед смертью? Хотел увековечить себя славою? Значит, сомневался в Божеском бессмертии? Добился писательством своим успехов небывалых. И что же? Теперь каждый может мой дух потревожить и невесть что насочинять про меня. Вот и болезнь мне вскорости постараются приписать чудную: периодическое помешательство. Хотя какое может быть помешательство! Напротив, ясность необыкновенная и обострённое восприятие жизни. Да такое, что и жить неохота!»
Тело Гоголя опустили в чан и облили сверху холодною водою. Это отвлекло Гоголя, и он застонал, хотел, чтобы оставили его в покое. Гоголя тотчас вытащили, принялись растирать.
Но плоть его не реагировала на старания медиков. Однако и дух его не спешил.
«Обещали лестницу и ангелов! Увы, ничего нет из начертанного словами. Выходит, словеса – обман! И кому, как не мне, знать, что любое писательство есть искушение дьявольское, тщеславие раздутое! Не безобидна игра со словами! Вот они, муки мои, начинаются».
Гоголь вскрикнул. Это ему поставили мушку на затылок.
– Жив! – воскликнул Клименков.
– Не лучше ли будет оставить всё как есть и положиться на волю Божью! – вздохнул Тарасенков и больше для порядка принялся щупать пульс. Пульс убывал и слабел.
Похоронная процессия остановилась. Студенты поменялись. Освободившиеся молодые люди принялись растирать плечи. Тяжела была ноша.
Феоктистов
догнал Василия Боткина, известного купца-мецената.– Василий Петрович, и ты здесь!
– Люду много собралось, неужто и мне не прийти! – с зарецким купеческим говором ответил Боткин. – Слышь, Евгений, народ-то интересуется: не губернатора ли хоронят? А он вон, губернатор-то, здоров-живёхонек разъезжает! Ха, наделал Гоголь шороху своими похоронами!
– Ты груб, Василий!
– Обижусь! – погрозил Боткин. – Ой обижусь! Не будем пикироваться! Не в салоне мадам Салиас! Да и молод ты ещё.
Феоктистов недавно сошёлся с Боткиным, но уже успел заметить, что купец был добродушен, незлоблив, и, как многие, пользовался этим.
– Не будем, не будем, – быстро сменил тон Феоктистов. – Но смотри, Василий, сколько народу собралось! Велик Гоголь! Велик!.. Жаль, мало виделся с ним!
– Да… нелюдим был. Я с ним так и не сошёлся накоротке. Говорят, от голода помер. Неужто я бы не уважил такого человека?
– Эх, Василий! – с укоризной воскликнул Феоктистов. – Всё ты на свой аршин меряешь! О вечном надобно думать! Вот… для меня Гоголь – всё! Я его никогда не забуду. Великий человек!
– Пойдём-ка лучше подсобим господам студентам! – ответил на пафос приятеля практичный купец.
Боткин и Феоктистов взялись за гроб.
– Эх, – крякнул Боткин.
И качнул он Гоголя, хорошо качнул, во всю купеческую удаль.
Деньков этак на пять, может, шесть… вперёд.
На столе у губернатора Москвы графа Закревского лежал томик с произведениями Николая Васильевича Гоголя. Спустя несколько дней после похорон граф решил перечитать кое-что из написанного этим «странным хохлом». Начал читать и увлёкся. «Н-да… едкий был литератор! Но как метко схвачено! – дивился он гоголевскому таланту. – Конечно, я видывал такое общество и типов таких, однако же, нельзя вот так прямо об этом писать! Смело!..»
Закревский закрыл книгу, поправил свой знаменитый набриолиненный завитой клок волос на макушке лысого черепа, провёл рукой по гладко выбритым щекам.
«Поди Гоголь меня тоже бы описал! – подумал он, разглядывая себя в зеркале. – Похож! Бороды вон заставлял Аксаковых сбрить. Чем не повод для сатиры. – Закревский ещё раз провёл по гладким щекам. – Так для пользы отечества сие необходимо, ещё Пётр Алексеевич пример нам давал! Да и как Москвою-то управлять, ежели московские бороды иногда не укорачивать! Зарастут ведь, замшеют. – Губернатор покосился на открытые страницы книги с портретом Гоголя. Казалось, писатель иронично улыбнулся. – Ну, хорошо! – стушевался Закревский. – Ужо скажу Сергею Тимофеевичу – пускай растит! А сын – ни-ни!» – И довольный таким соломоновым решением генерал-губернатор велел секретарю запускать первого из виновников.
Феоктистов вошёл в кабинет, робко поклонился и замер в ожидании.
Губернатор отодвинул в сторону гоголевский том, чтобы тот более не смущал его в делах государственных, взял бумаги со стола.
– Евгений Михайлович! – строго произнёс он. – Я получил депешу из Петербурга от их превосходительства графа Орлова. Так вот, петербургское начальство недовольно публикацией статьи господина Тургенева в «Московских ведомостях» на смерть… – Закревский поморщился, приблизил к себе бумаги и прочёл: – На смерть… этого лакейского писателя.