Фантастика 1971

Вид этих строений вызывает в сыне Земли весьма трезвую мысль: местным жителям очень повезло, что земные колумбы еще не добрались до них со своими конкистадорами.

Нарсим уже, наверно, устал восторгаться нравами лунатистов, очень похожих на щербатовских офирцев, как вдруг появился новый герой из «местных» — Квалбоко, который совершил подобное же путешествие на Землю, и оттертому в сторону Нарсиму остается только комментировать его рассказы. Историю человечества, начиная с Адама и Евы, Квалбоко излагает не самым лестным для нас образом. «Зависть, злоба, честолюбие, гордость, зверство, суть наследственные побуждения, коими провождаются все их деяния».

Нарсим пытается вступиться за попранную людскую честь, но получает резкий отпор от Квалбоко.

И совершенно понапрасну, потому что, как вскоре выясняется, золотое царство на Земле все же есть, а именно… Россия, управляемая Екатериной. До этого места перед нами была фантастическая сатира, и вдруг тон повествования резко изменился и стал медоточивым.

И все-то там благоденствуют, захлебывается от восторга Квалбоко, все трудятся, все счастливы, следов войны нет и в помине, здесь не знают о казнях и религиозных притеснениях, так как на престоле «самая премудрость», и т. д. и т. п. «Ее царствие есть образец, с коего долженствует копировать себя владетелям» — таким панегириком Екатерине заканчивается эта странная повесть. Замечу, кстати, что она была напечатана в журнале «Собеседник любителей российского слова», скромным редактором которого была сама императрица (и княгиня Е.Дашкова).

В.Левшин, как пишет о нем «Литературная энциклопедия», совершил эволюцию от вольтерьянства и социального утопизма к верноподданническому национализму.

Любопытно, что этот поворот как бы смоделирован в рамках одной повести.

На этом мы покончим с XVIII веком. Фантастико-утопические элементы встречались еще у многих литераторов того времени. Писатели охотно рисовали образы хороших, образцовых царей и еще более охотно нападали на придворных, льстивых и корыстолюбивых вельмож, которые «отгораживают царей от народа». Конечно, сейчас все эти произведения представляются нам занятными историческими раритетами. Стоит, однако, обратить внимание, что с первых своих шагов фантастика понадобилась для воплощения философско-политических взглядов.

* * *

ПОЛИТИЧЕСКИ XIX ВЕК НАЧИНАЕТСЯ С ВОССТАНИЯ декабристов. Продолжая поиски ранней русской фантастики, мы найдем маленькое произведение «Земля Безглавцев», опубликованное в 1824 году в альманахе «Мнемозина». Оно принадлежало перу замечательного поэта и человека, активного участника декабрьского восстания Вильгельма Кюхельбекера. В «Земле Безглавцев» мы снова отправляемся на Луну. Автор не мудрствует лукаво, и не придумывает никаких объяснений. Увидел в Париже воздушный шар, и так как никто не решался принять любезного приглашения его владельца, то «я вспомнил наше родное небось, поручил себя богу и отправился со своим спутником искать похождений и счастья». И заносит их на Луну, в страну Акефалию (то есть безголовую) в столицу многочисленного народа безглавцев Акардион (то есть бессердечный), который весь был «выстроен из ископаемого леденца, — его омывали река Лимонад, изливающаяся в Шербетное озеро».

Однако автор вовсе не собирается «хохмить», как бы мы сейчас сказали. Он пишет недвусмысленную, резкую, как пощечина, сатиру на окружающую его российскую действительность. Вот, например: «Большая часть жителей сей страны без голов: более половины без сердца. Зажиточные родители к новорожденным младенцам приставляют наемников, которые до двадцатилетнего их возраста подпиливают им шею и стараются вытравить им сердце: они в Акефалии называются воспитателями.

Редкая шея может устоять против их усилий; редкое сердце вооружено на них довольно крепкой грудью.

Я вспомнил о своем отечестве и с гордостью поднялся на цыпочки, думая о преимуществе нашего воспитания перед акефалийским. Мы вверяем своих детей благочестивым умным иностранцам, которые хотя ни малейшего не имеют понятия ни об нашем языке, ни об нашей святой вере, ни об прародительских обыкновениях земли нашей, но всячески стараются вселить в наших юношей привязанность ко всему русскому».

Достается и российской словесности: тамошние поэты доказывают, что дважды два — пять, в то время как «наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость». Вывод рассказа: «Безглавцы омерзели мне по своему притворству: они беспрестанно твердят о головах, которых не имеют, о доброте своих сердец, которыми гнушаются…».

От декабриста Кюхельбекера мы переместимся на противоположный политико-литературный полюс и заглянем в собрание сочинений Фаддея Булгарина. Едва ли в истории русской журналистики и литературы есть имя более презираемое, чем это (Катков еще, быть может). Его и помним-то мы главным образом по убийственным пушкинским эпиграммам. Верноподданнический писатель, осведомитель III отделения, травивший в своих газетах и журналах передовую, реалистическую литературу, он тоже питал влечение к жанру утопии. Несколько неожиданно, не правда ли? Что поделать, очередное хронологически произведение, попадающее в рамки нашего обзора, принадлежит именно ему.

В 1824 году в «Литературных листках» появились «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в двадцать девятом веке». Необходимо, кстати, отметить, что то был краткий период в жизни Булгарина, когда он занимает двойственную позицию, даже сотрудничает в рылеевской «Полярной звезде» и дружит е Грибоедовым. А в самом произведении нет ничего сверхреакционного, оно, так сказать, умеренно консервативно.

Три момента в повестушке Булгарина могут привлечь наше внимание. Прежде всего: это первое у нас путешествие по времени.

Научных оправданий, правда, этому не приводится никаких. Попал наш рассказчик в будущее до крайности просто. Плавая с постоянным своим литературным собеседником Архипом Фаддеевичем в лодке, он заводит с ним актуальный философский спор: способно ли человечество к совершенствованию и, в частности, превзошли мы эллинов или нет?

Тут рассказчик произносит такую очень современно звучащую фразу; «Правда, что в физических науках мы гораздо выше древних, и если открытия будут продолжаться беспрестанно в таком же множестве и с таким же рвением, то любопытно знать, что будет с родом человеческим через тысячу лет».

И чтобы тут же дать возможность рассказчику проверить свои предположения, поднимается ветер, ялик опрокидывается, герой теряет сознание и приходит в себя ровно через тысячу лет в комнате, стены которой были из фарфора с золотой филигранью (до чего ж осторожно надо было ходить в такой комнате), ставни из слоновой кости, а мебель из серебра (представляете, сколько она весила!). Так как золота и серебра много, то они ничего не стоят.

«Только то мило, что редко и дорого». Что же редко и дорого в той стране? Внимание: тамошние монеты чеканятся из «дубового, соснового и березового дерева».

Вот второй момент в повести Булгарина, звучащий злободневно.

Профессор, играющий штатную в подобных произведениях роль экскурсовода, говорит: «От того-то, что наши предки без всякой предусмотрительности истребляли леса и не радели о воспитании и сохранении дерев, они наконец сделались редкостью и драгоценностью». Вспомним, что это писалось почти 150 лет назад!

Но на констатации этого факта автор не останавливается, он предлагает и выход из создавшегося положения, тоже очень актуальный. «Все, что вы здесь видите на столе… есть произведение моря. По чрезвычайному народонаселению на земном шаре и по истреблении лесов, все почти животные и птицы, которые прежде в таком множестве употреблялись в пищу, перевелись. Но за то море представляет нам неисчерпаемый магазин для продовольствия. После изобретения подводных судов и усовершенствования водолазного искусства дно морское есть плодоносная нива, посеянная несчетным множеством питательных растений, а воды снабжают нас в изобилии рыбами, водоземными животными и раковинами».