Фантастика 1972
Шрифт:
– А где стаканы?
– спросил Стась у старухи.
– Какие еще стаканы?
– неприветливо обернулась та.
– Да здесь стояли.
– Вымыла я их и убрала, чего им стоять?…
“Тьфу, напасть! А впрочем, ладно”.
– Э-э… - поднял взгляд на следователя Загурский, - простите, не осведомился о вашем имени-отчестве?
– Станислав Федорович.
– Станислав Федорович, могу я взять эти заметки? Все-таки последние записи Александра Александровича. Научное наследие его должно быть сохранено все до последнего листка… Да и, возможно, я сумею использовать эти мысли для завершения нашей последней работы. Хотя… - Загурский расстроенно вздохнул, - трудно теперь будет. "Не тот соавтор умер. Так могу?
– Одну минутку.
– Коломиец взял эти четыре листка бумаги, на которые показывал
– Да, пожалуйста.
– Благодарю.
– Тот сложил листки в красивую желтую папку из кожи и с монограммой в углу, завязал ее, встал.
– И еще одна просьба, не сочтите за навязчивость, - моя машина ушла, так не подбросите ли вы меня в город?
– Конечно, о чем разговор!
Несколько минут спустя серая “Победа” помчалась обратно по булыжному полотну среди сосен, песка, дач и придорожных столбов со знаками ГАИ. Загурский и Стась расположились на заднем сиденье.
– Нет, напрасно это затеял Исаак Израилевич с вашим вызовом, - сказал Загурский, - я его как раз перед вашим приездом упрекнул. Только бедной Лиле - Халиле Курбановне - лишняя трепка нервов, а ей ведь и без того очень тяжело сейчас, Такой удар…
– Значит, вы не поддерживаете мнения Штерна? Но все-таки эти его доводы, что не бывает смерти ни с того ни с сего… имеют смысл.
– Э!… - Евгений Петрович поморщился.
– Что знает медицина о человеке вообще и о таких людях, как Тураев, в особенности? Человек индивидуален, талантливый - тем более. А медицинские оценки подразумевают некий стандарт, иначе не было бы и медицины как науки… И смерть человека есть, если хотите, завершение его индивидуальности. Что может сказать медицина о кончине Маяковского, Роберта Бернса, Есенина, Галуа? Что Маяковский выстрелил себе в висок, Есенин удавился, болезнь Бернса ае могли определить врачи того времени, Галуа убили на вздорной дуэли?… Но ведь это только поверхность события. И пусть не удивляет вас, Станислав Федорович, что я равняю своего покойного шефа и товарища с такими людьми: речь идет о явлении такого же порядка в теоретической физике. Не я первый назвал Александра Александровича “Моцартом теорфизики”.
– Он помолчал.
– Вот Моцарт… тоже, кстати, непонятная смерть. “Кого боги любят - умирает молодым…”
– Ну а все-таки, - пытался досконально уяснить Стасик, - были же у Тураева враги, недоброжелатели, люди, заинтересованные в его смерти?
– Конечно, были и те, и другие, и третьи; у каждого значительного человека их хватает… Но, понимаете ли, в науке нашей все эти недоброжелательства могут выразиться интригой, подкопом, ну, самое большее, доносом в вышестоящие инстанции - но уж никак не смертоубийством.
– А если не в науке, в личной жизни?
– Да у него, дорогой Станислав Федорович, почитай что, и не было жизни, помимо науки. Ну вот жена… славная, преданная женщина. Туркменка. Он встретил ее, когда ездил на полевые испытания в Среднюю Азию в пятидесятых годах. Отличная, повторяю, жена, такие бывают только на Востоке, - но и она любила его, не понимая как человека. Круг знакомых весьма и весьма ограниченный. Друзья? Льщу себе, что я был ему другом. И если бы были у него смертные враги, то я бы их знал… Нет! Нет и нет, не стоит искать здесь происки и криминал, Станислав Федорович. Просто внезапная смерть. Она всегда ужасна - грубое напоминание природы о нашей бренности. Она выбивает из колеи всех близких к покойному… Словом, я полагаю, что Штерн привлек вас, поддавшись чувствам, от профессионального раздражения скорее всего.
“Вот-вот, Мельник как в воду глядел!” Несколько минут они ехали молча.
– Вот я морочу вам голову своими суждениями, - заговорил снова Загурский; в нем чувствовалась потребность выговориться, - а сам еще не разобрался в чувствах, которые у меня вызвала эта смерть. Горе… Ну, это само собой.
Может быть, даже посильнее, чем у Лили, - она женщина молодая, привлекательная, утешится. А мне эту потерю заменить нечем… Ах, Шур Шурыч, Шур Шурыч!Коломиец заинтересованно глянул на него.
– Это мы так его еще в университете звали, - пояснил, заметив этот взгляд, Евгений Петрович, - в отличие от отца, тоже Александра Александровича. Не знаю, слышали ли вы о нем: выдающийся экспериментатор в области атомного ядра, ну и разработчик, понятно, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат - и прочая, и прочая, из тех, кого рассекречивают посмертно. Могучий был старик, он у нас на факультете читал технику физического эксперимента. Вот в отличие от него и именовали Тураевамладшего Шур Шурычем. Потом он стал просто Тураевым, даже Тураевым-Тем-Самым, ведущим теоретиком физики, лауреатом и Ленинской, и Государственной… Теории его действительно вели, эксперимент их покорно подтверждал. И вот!…
Загурский замолк, закурил сигарету. А Коломиец с удовольствием отметил, что ему почти не хочется курить и тело налито бодростью.
– И вот… - повторил Загурский, пустив дым над опущенным стеклом.
– И поэтому у меня, кроме горя, еще чувство досады, какой-то детской, если угодно, досады: будто читал интересную книгу - и отняли. На самом интересном месте отняли!- Почему именно на самом интересном?
– скорее из вежливости спросил Коломиец.
– М-м! В этом-то все и дело, - оживленно, будто ждал этого вопроса, повернулся к нему Евгений Петрович.
– Полгода назад Александр Александрович выдвинул идею - самую могучую из всех своих, хотя и прежние весили немало. Идею о том, что в физических теориях следует заменить два раздельных, по сути, представления: о “пространстве” и о “времени” - единым представлением о четырехмерном геометрическом пространстве. Геометрическом - в этом вся соль! Вы человек, далекий от наших исканий, но тем не менее берусь объяснить эту идею и вам. Дело вот в чем: из всех физических теорий наиболее разработана и подтверждена практикой теория о пространстве - знакомая вам геометрия. Мы знаем ее на плоскости - планиметрию, знаем объемную - стереометрию… Прибавление еще одного измерения в принципе никого не может смутить, а математический аппарат для этого давно готов…
Надо сказать, что, как только Загурский в разговоре перешел к изложению этой идеи, в голове Стасика сработало… ну вот есть в человеческом мозгу что-то вроде перегрузочного реле, которое отключает поток утомительной, малопонятной или просто неинтересной информации; правда, у одних это реле срабатывает при больших потоках информации, у других - при малых. У Коломийца оно как раз было слаботочным, и сейчас он, слушая вполуха, рассматривал собеседника. Благородные седины, но на шее они изрядно отросли и даже собрались в косички (“Стричься бы ему пора”, - отметил Стась); движения кистей и рук были изящны и уверенны, но манжеты белой рубахи несколько засалились; лицо Евгения Петровича было красиво и правильно, но красноватый цвет его и некоторая припухлость внушали сомнение (“Закладывает, не иначе”, -решил Стась).
– Однако, - говорил между тем Загурский, - чтобы это был неформальный переход, неформальное обобщение, надо то четвертое измерение, которое мы понимаем и чувствуем как нечто непространственное, как время, тоже свести к геометрическим категориям длин и расстояний. Над этой проблемой мы с Александром Александровичем более всего и бились. Многие трудности уже одолели, одолели бы и все остальные, я уверен. И тогда… Это был бы гигантский шаг в понимании мира - ив естественнонаучном и в философском. Понять время… ох, как это много и важно! И вот не вышло, смерть оборвала и жизнь, и идею.
Загурский опустил стекло вниз до отказа, выставил голову под ветер; потом снова повернулся к Коломийцу.
– Вы спросите: а что же я сам, разве не смогу? Ведь соавтор. Знаете, сейчас мне кажется, что не осилю. Не того я полета птица… Шур Шурычу было хорошо со мной работать: я умел конкретизировать, воплощать в текст и уравнения его идеи, подчас очень смутные и странные, был честным и дельным оппонентом при обсуждении этих идей. Но идеи-то все-таки были его…
Они уже въехали в город. Теперь машина, сдерживаемая светофорами, шла медленно и неровно.