Фантастика 1985

А мне все равно. Пусть вакеро. И никем иным я быть не могу. Не по мне это - солидный офис, баранка грузбвика, сияющие стеллажи маркета. Изо дня в день одно и то же: жалкие монетки в кармане, змеиные глаза босса, телефоны, бумаги, клиенты… И лихорадочная, палящая жажда, разогретая кинофильмами и лаковыми блестящими обложками журналов. Там недоступные женщины в мехах и бриллиантах, столетние вина, автомобили, лошади, яхты, виллы… Но больше всего я ненавижу сухие, презрительно сжатые рты швейцаров в тех ресторанах, куда меня не пускают. Ладно! У меня и сейчас нет лошадей и яхты. И не про меня пока что клубные кабаки. Но у меня есть то, что им всем только снится, - свобода. Я сам себе шеф, босс, бог. Пусть я знаю, какого цвета пасть смерти - будет еще мое время. И пусть я подыхаю от жажды в буше, от голода в пампе, от страха в сельве. Никто этого не видит и не знает. Но с каким скандалом меня брал Интерпол в Париже - это же приятно вспомнить…

И как сильно нас презирают. Как клеймят нас газеты, как нюхают наши следы полицейские ищейки, как точат на нае шанцевый инструмент археологи! Я уж не говорю об ЮНЕСКО… Даже очередная клиентка, вцепившись в золото ацтекских принцесс, отслюнивает зелененькую “капусту”, а после шипит в спину: “Гробокопатели, пожиратели падали…” Все мы одиночки. Свой шанс делить ни с кем не хочется, а смертью и рад бы поделиться, да смерть - только твоя. Весь мир против вакеро. И даже потусторонние силы. Наслушался я о духах древних склепов, о болезнях, таящихся в фараоновых пирамидах, о призраках заброшенных могильников. Я знаю: все, кто коснулся золотого орла вождей майя, погибли смертью скорой и необъяснимой. Но знаю и другое: если вакеро гибнет, то виноват он сам.

Собери тело и нервы, тщательно проверь оружие и аптечку, смотри, куда, ступаешь, ничего не трогай голыми руками, не пей на тропе и молчи. Во сне, в бреду, во хмелю -молчи!

Куда идешь, откуда, что видел и слышал - молчи! И главное - умей ждать.

Мой дед погиб, придавленный базальтовой глыбой в лабиринте пещер - поторопился, не проверил путь. Мой отец не успел вовремя убраться с пути мафии - надо успевать.

Мне пока везет. И в большой степени потому, что я умею прикинуться простачком. Слава богу, никто не знает, что я успел отмучиться четыре семестра в колледже… “Тихоня Тим” - так меня называют. Очень хорошо. Я тихо выжду, потом тихо смоюсь от конкурентов, от полиции, от черта, от дьявола.

Я пойду сквозь сельву так, что ни одна птица не проснется, проползу по горной козьей тропе, камня не уронив. Я хожу по восемь-десять километров в час, я умею спать вполглаза и есть вполрта. И кто-то крепко за меня молится - эй, уж не ты ли, Рыжик?

Придет ещё мое время. Искупаю Рыжика в шампанском.

Вот визгу будет!

…Остался один переход. Два сухаря, горстка кофе, соль, сахар, спички, прогорклый бекон… Дойду. Плохо, что утопил в строптивой речушке аптечку - теперь придется поберечься.

Самое паршивое - змеи. Амазонские гады имеют скверную привычку сваливаться прямо за шиворот. Но лучше об этом не думать и не прислушиваться к ночным голосам и шорохам сельвы. Подбросить веток в костер и уповать на то, что огонь отпугнет коварных “тигрес”, что коралловая змея минет мой ночлег…

Тоскливая ночь… В такую ночь лучше всего вспомнить чтонибудь хорошее; но кажется мне сегодня, что ничего хорошего в моей жизни не было.

Ну, ну, Тихоня Тим! Встряхнись, старина! Припомни, как посыпались лалы и бирюза, когда ты пнул ногой невзрачный горшок в сыром подвале заброшенного индийского храма! Цена этим камушкам оказалась - грош, но какое было зрелище…

Припомни зеленоватый блеск древнего золота Боливии, черное серебро Мексики, белых нефритовых рыб Китая!

А сейчас я пустой. Даже хуже, чем пустой, - долги… И сезон кончился. Значит, полгода нищей жизни, если не подвернется что-нибудь. Что ж, не привыкать. Думай, думай, Тихоня Тим… Смотри в глаза ночи и думай…

…Ну вот и все. Вот здесь, под этим деревом, истлеют мои кости, если не растащат их звери. Третий день треплет жестокая лихорадка. Идти не могу. Конец Тихоне Тиму. Что же, всегда знал, что умру в дороге, глупо и неожиданно. Жаль, так и не удалось подержать в руках настоящую большую удачу.

Я ведь не жадный… немного и просил у судьбы… Подлая баба!

…Что это? Что это? Опустилось небо, опрокинулось чашей и хлынуло дымящейся молочной струей… Горячее молоко…

Я машинально глотал его, еще не видя ничего вокруг себя.

Наконец различил над головой аккуратные швы крытой листьями кровли и провалился в темноту.

Очнулся я в звенящей тишине. Был так слаб, что не мог поднять голову. Лежал, собираясь с мыслями, пытаясь понять, где нахожусь. Мысли расползались как тараканы. Прилетела откуда-то песенка на незнакомом языке. Пела женщина. Голосок был слабенький, задыхающийся, бьющийся в непривычном ломаном ритме. Я слушал песенку и шарил глазами вокруг.

Я лежал в гамаке, набитом какой-то душной травой и застеленном плохо выделанными шкурами. Ребрами я чувствовал крупные ячеи гамака. Надо мной была лиственная кровля, по которой стучал редкий, но полновесный дождь. В полумраке хижины различил груду корзин, какие-то горшки, ручную каменную мельницу и подумал облегченно: “Индейцы подобрали…” А потом на меня снова хлынул бред, горячий и красный.

Открыв в бреду глаза, цепляясь за свет последними остатками сознания, я увидел, как склонилась надо мною женщина, как пролились с ее плеч волосы цвета корицы и прохладой своей удержали меня на краю забытья. Я спрашивал, больно сжимая ее тонкие запястья, не замечая, что ракушечный браслет впивается в тугую шелковистую кожу: “Кто ты, кто ты, кто ты?…” Она ответила что-то, щебетнула как птица. Не понимаю!

Она повторила эту же, судя по интонации, фразу на другом языке. Не понимаю! Наконец я узнал одно местное наречие.

Она говорила на нем плохо, я - еще хуже. Отчаявшись, она сказала: “Я позову Отца”.

И я провалился в небытие, успев удивиться, почему блестит на ее руке ракушечный браслет. Ракушечный - так далеко от океана…

Я бредил. Спал. Бредил… Лихорадка истрепала меня вконец. Часто прохладная рука женщины осторожно поднимала мою голову, у рта появлялась чаша с коричневым тяжелым напитком. Я покорно глотал отвар, угадывая в нем горький вкус.

И пришел день, когда я понял, что лихорадка отпустила меня.

Кажется, поживем еще, Тихоня Тим? Выполз я на солнышко, постоял, унимая дрожь в коленях… А потом сел и блаженно закрыл глаза. А ведь и вправду выкарабкался. Судя по тому, как зверски хочется курить… И еще бы рюмку виски… Нет, лучше джину.:. Рот наполнился слюной, когда я представил себе смолистый можжевеловый вкус и острую прохладу лимона… немножко сахару и лед… Дьявол!

Я открыл глаза. Напротив меня сидели мои спасители - индейцы, человек пять. Я обежал взглядом темные улыбчивые лица. И споткнулся, увидев в центре поразительное лицо, на котором мерцали теплой тьмой большие добрые глаза… Они смотрели прямо в душу, взвешивая и оценивая. Мне стало жутко; захотелось взъерошиться. Я вдруг ощутил себя собакой, которая вынуждена отступить перед твердым взглядом, поджав хвост и припадая к земле, но все же ворча и огрызаясь.

Человек этот был стар и блистательно сед. И нечеловечески бесстрастным было его удлиненное, изрезанное обильными морщинами лицо. И уловил я некое облако глубокой почтительности, окружавшее этого человека… Кто-то из индейцев обратился к нему: “Отец…” Он оборвал фразу движением руки и продолжал рассматривать меня. Затем обратился ко мне на плохом английском: - Что нужно белому человеку?

Я растерялся.

– Мне… ничего не нужно. Я не к вам шел, как попал сюда - не знаю.Тде я?

– Тебя нашли мои люди. Ты болел. Совсем плохр.