"Фантастика 2023-94". Компиляция. Книги 1-16

С красными уходили и многие рабочие: комиссары старательно рассказывали, как «белоказаки» и «бывшие» сразу же начнут не только пороть ослушников, но вешать и расстреливать всех даже просто сочувствующих советской власти.

Многие верили.

Многие, но не все.

Колонны Добровольческой армии вступали в Юзовку, и это была настоящая армия. Обутая и одетая, хорошо вооружённая — склады Ростова, Новочеркасска, Таганрога, Севастополя остались в их руках. От Юзовки и Горловки добровольцы наступали на север, где лежал Бахмут, и на северо-восток, к Луганску.

Антонов-Овсеенко сидел на стуле, лицом к окну. Допрашивали его не в каком-нибудь подвале, а в том же классе женской гимназии, где он попал в плен. Очки ему вернули, они каким-то чудом не разбились, и он сейчас постоянно протирал их извлечённым из кармана френча платочком. Пальцы его не дрожали и сам он оставался спокоен.

— Какими силами и средствами располагала ваша армия? — так же спокойно спрашивал Две Мишени.

Пленник пожал плечами.

— Меня царские сатрапы не запугали, а вы уж и подавно не запугаете. Ничего отвечать не стану. Трудовой народ не предам.

— Царские сатрапы, — ласково сказал Две Мишени, — были сущими добряками. Чтобы там кого-то высечь без указания сверху — да ни-ни! Разве что по физиономии могли заехать, да и то без особенной злости, так, для порядка. Не было в них настоящей злобы, милейший Владимир Александрович. Потому-то вам и удавались все ваши эскапады.

Антонов-Овсеенко усмехнулся.

— Эскапады? Можно и так называть. А только жандармов с тюремщиками я в дураках оставлял не раз.

— И это верно, — согласился Аристов. — Оставляли. Один раз, когда, изменив присяге, дезертировали, побоявшись на японский фронт отправляться. Второй, когда из Варшавской тюрьмы бежали. Это перед японцами вы дрожали и трусили, а царских-то сатрапов и впрямь не боялись. А вот кабы были уверены, что вас пристрелят при попытке к бегству, небось призадумались бы.

— Может, и призадумался бы, но скорее всего нет. — Пленник держался гордо и с достоинством. — Потому что революция всё равно победит. А вас выкинут на свалку истории. Меня вы можете расстрелять, но я…

— Всё равно ничего не скажу? — перебил Две Мишени и голос его внезапно утратил всякую мягкость. — Скажете, ещё как скажете. Некто Сиверс — ваш товарищ, не так ли? — утверждал совсем недавно… — полковник взял со стола листок, начал читать — «Каких бы жертв это ни стоило нам, мы совершим свое дело, и каждый, с оружием в руках восставший против советской власти, не будет оставлен в живых. Нас обвиняют в жестокости, и эти обвинения справедливы. Но обвиняющие забывают, что гражданская война — война особая. В битвах народов сражаются люди-братья, одураченные господствующими классами; в гражданской же войне идет бой между подлинными врагами. Вот почему эта война не знает пощады, и мы беспощадны».

— Товарищ Сиверс любит красивую фразу, но командир он толковый, — пожал плечами Антонов-Овсеенко. — Его колонна сейчас в Сватово. Очень скоро она будет здесь и тогда посмотрим, кто станет смеяться последним.

— Боюсь, Владимир Александрович, вы уже ничего не сможете увидеть.

— Расстреляете? — гордо вскинул голову пленник.

— Вот ещё, пулю на вас тратить. Нет, милейший, вы будете жить, пока не расскажете мне всё, что нужно.

Антонов-Овсеенко вскочил только для того, чтобы дюжий Севка Воротников мигом пригвоздил его обратно к стулу, а Федор Солонов накинул ременные петли на запястья пленнику, накрепко привязав их к подлокотникам.

— Что… что вы собираетесь делать?… — пленник внезапно охрип. — Ах ты, тварь царская, мразь, ты… — и он разразился грязной матерной тирадой.

Поток брани прервал только удар в лицо.

— Говорили, что бить связанного человека бесчестно и неблагородно, — спокойно сказал Аристов. — Но я слишком хорошо знаю, что вы и вам подобные затевают в России и чем это всё кончится. По сравнению с этим мои честь, да что честь — спасение моей души ничего не значат. Я сделаю то, что должен. Впрочем… Господа, развяжите его. Да-да, развяжите, это приказ, господа. Вставайте, Антонов-Овсеенко. Вы молоды, сильны, злы, вам только что заехали по столь дорогой для вас физиономии. Вставайте. Покажите мне вашу пролетарскую злость, в конце концов, вы же были офицером, хотя и втоптали свою честь в польскую грязь. А вы, господа прапорщики, не вмешивайтесь. И, если товарищ командующий Южной революционной армией одолеет, отпустит его на все четыре стороны. Слово александровца?

— Слово александровца, — Федор с Севкой переглянулись, но ответили дружно и без колебаний.

— Отойдите к окнам, — скомандовал Две Мишени. — Ну, Владимир Александрович, давайте. На вашем пути к свободе и продолжению борьбы стою только я. Вам тридцать один, вы в расцвете сил. Мне уже сорок пять, я прошёл Туркестан и Маньчжурию. Дерзайте. Мои кадеты ничего вам не сделают.

Антонов-Овсеенко сжал кулаки. Он и впрямь был смелым и решительным человеком, этот бывший кадет Воронежского корпуса, бывший юнкер Санкт-Петербургского пехотного училища, совершивший дерзкий побег из Варшавского тюремного замка.

Две Мишени расстегнул пояс с кобурой, аккуратно повесил на вешалке возле двери — где ученицы оставляли свои форменные пелеринки.

Антонов-Овсеенко двинулся на полковника, в грамотной стойке боксёра, несмотря на очки. Две Мишени не шелохнулся.

Пленник ударил, левой и сразу же правой, видно было, что в кулачном бою он не новичок. Аристов уклонился легким неразличимым движением, вмиг оказавшись сбоку-сзади от противника. Поймал того за руку, аккуратно ткнул локтём куда-то в область шеи.

Антонов-Овсеенко взвыл и повалился.

Две Мишени, не теряя ни секунды, подхватил упавшего, почти швырнул обратно на стул.

— Привязывайте, господа прапорщики. А после этого — оставьте нас. Возвращайтесь в расположение. Я вскоре последую за вами.

— А что вы, господин полковник… — начал было простодушный Севка, но Федор чувствительно пнул друга в бок.

— Идём, Ворот, не стой. Сказано — в расположение, значит, в расположение!

И вытолкал Севку за дверь.

Две Мишени подошёл, повернул ключ в замке.

И тогда привязанный к стулу пленник истошно закричал.

Первая александровская рота занимала гостиницу «Европейская», откуда открывался вид на главный юзовский завод, столь блистательно описанный господином Куприным в одноименном рассказе. Завод работал, производство остановить было нельзя. Даже пробольшевицкий рабочий комитет прекрасно понимал, что случится, если погаснут доменные печи.

— Слон, а Слон?

— Чего тебе, Севка?

— Слон, а зачем Две Мишени… ну, ты понимаешь…

— А ты про это не думай, Ворот.

— Да я б и рад, только не получается, видишь, какая история!

Севка присел на постель, где, не раздеваясь, лежал Федор. Раздеваться на фронте — непозволительная роскошь.

— Что он с ним сделал, Слон?

— Слушай, Севка, ну ты как маленький, — буркнул Федор. — Допрашивал Две Мишени этого большевика. С пристрастием. По методам испанской инквизиции.

И тут лицо Севки Воротникова, первого силача славного Александровского кадетского корпуса, лихого драчуна и забияки, ухитрившегося побывать на столичной гауптвахте за «столкновения» с гвардейскими лейб-гусарами — лицо Севки вдруг исказилось настоящей болью.