"Фантастика 2024-154". Компиляция. Книги 1-18
Шрифт:
Потом этот человек начал расспрашивать, где я бывал с отцом. Тут, конечно, у меня не получилось бы выкрутиться. Я сказал, что мы много гуляли. Где? По улицам. Каким? Разным. Бывали в банке? Бывали. Что там было, я не видел, я вообще сидел и рисовал всякие картинки из сказок. В конце концов, военному надоело и он ушел, хлопнув дверью.
Потом я сидел в какой-то комнате, где было очень много детей. Все они выглядели грязными и неопрятными. Выражались бранными словами, обзывали друг друга и двое или трое даже подрались. Нас побрили налысо, сводили в баню, отмыли каким-то особо вонючим мылом, переодели и отправили в разные места. Я оказался здесь, в коммуне.
Вроде
— Вась, ты глянь, че делается… — Тот, который второй, кажется его зовут Егор, кивает на меня первому. — Он, похоже, и правда дурачок. Сидит, глазами хлопает. Эй! Витцке! Отзовись!
— Да не-е-е… — Вася, это самый высокий, самый злой, который заговорил со мной первым, — Он просто плюет на нас. Вишь как оно… Показывает, что мы тут грязь уличная. Ну ща… Ща…
Вася срывается с места, подбегает ко мне и выхватает из моих рук тетрадь. Карандаш валится на пол и катится по полу.
— Дай сюда… Верни. — Я смотрю на него исподлобья.
Я чувствую, как внутри меня начинает расти что-то очень темное, очень злое. Никогда такого не ощущал. Я почти никогда ни с кем не ругался. Папа всегда говорил, что драться нельзя, обзывать никого нельзя. Нужно решать все проблемы словами. Потому что мы — люди. А люди — это разумные существа, у них есть язык и мозг. Вот только папа не рассказывал мне о таких, как эти трое. О злых, подлых и тех, кто все время норовит укусить исподтишка. Напасть стаей на одного. И сейчас я почему-то чувствую злость на папу тоже. Почему он не говорил мне об этом?! Он должен был подготовить меня.
— Тааак… Что тут у нас… — Василий смешно морщит лоб, пытаясь прочесть, что я написал. — Ой вы смотрите… Буковки прямо одна к одной. Интеллигенция вшивая…
— Отдай. — Тихо повторяю я. Хотя мне хочется закричать. Громко, чтоб у этого мальчишки заложило уши.
— Па-па при-е-дет…– Произносит Василий по слогам. Ему это даётся с трудом. Он только недавно научился читать и то еле-еле. — Аха-хах! Этот дурак ждет папу. Ты че, совсем больной? Кто приедет? Кому ты на хер нужен, убогий?
Василий снова смотрит в мой дневник и хочет прочесть следующее предложение. Но именно в этот момент я делаю то, что на меня совсем не похоже. Я вдруг кидаюсь вперед, на Василия, а потом зубами вцепляюсь в его руку. В ту, которая держит тетрадь. Вцепляюсь так, что сразу же чувствую кровь во рту. Это его кровь, Василия. У меня от напряжения сводит челюсть.
— А-а-а-а-а! Сука! Отпусти! — Василий кричит.
Он роняет тетрадь на пол и свободной рукой, кулаком, бьет меня по голове. Но я словно не чувствую боли. Немного гудит, стреляет в виски и все. Я еще крепче сжимаю зубы. Ненавижу его. Всех их ненавижу. Сволочи! И вовсе это не так, папа. Неправда, что все люди добрые, просто заблудшие. Эти, конкретные, они злые.
Остальные двое кидаются к нам и пытаются оторвать меня от Васиной руки. В итоге тот орет еще сильнее, а я все равно вишу на нем.
Боковым зрением я вижу, как на входе появляется кто-то из ребят. Кто-то помладше. Они тоже кричат, потом зовут воспитателя. Все это происходит где-то вокруг меня, не со мной. Я отчего-то чувствую огромное облегчение внутри. Просто я точно знаю, теперь никто из них не полезет больше ко мне. Не будет хватать мой дневник
или обзываться.С трудом воспитатель, который появляется буквально через несколько минут, оттаскивает нас с Василием друг от друга.
— Витцке, ты что? Так нельзя! — ругается он.
Но мне все равно. Я ощущаю полное удовлетворение. Вот так, да. Вот так с ними надо. Только это они понимают.
Воспитатель разглядывает руку Василия, которая покраснела, распухла и кровоточит в месте укуса. Я наклоняюсь, беру тетрадь и ухожу. Больше не буду хранить ее в спальне, как раньше. Она для меня очень ценна. Там — воспоминания. Осталось несколько листов и дневник закончится. Я начал его еще в Берлине. В тот день, когда папа сказал про рисунки. И на первой странице тот самый рисунок. Я нарисовал его заново. Со всеми папапиными правками.
Я иду к большому сараю, который теперь выглядит как рабочий цех. Тут начальник нашей коммуны решил сделать какое-то производство. Захожу внутрь, осматриваюсь, проверяя, чтоб случайно не оказалось свидетелей. Потом среди горы хлама, которая лежит внутри, нахожу старую железную коробку. Она от вкусных конфет. Рисунки на крышке почти стёрлись, но я все равно их узнал. Интересно, как она вообще тут оказалась?
В коробку прячу дневник. Потом снова думаю. Нужно найти место, где я смогу хранить свое сокровище.
Выхожу из сарая, считаю шаги до забора. Их получается ровно тридцать. В этом месте растет береза. Я сажусь и начинаю рыть землю. Руками, палкой, какой-то железякой. На улице уже конец марта, снег сошел и у меня получается даже неплохо. Наконец, когда ямка превращается в глубокую яму, кладу туда коробку, засыпаю ее землей, а сверху трамбую дёрн.
Все. Теперь никто не найдет. Мне все равно нужна новая тетрадь. А эту буду изредка доставать, чтоб прочесть все, что написано. Я должен помнить Берлин. Я вообще все должен помнить, кем являюсь и кто мои родители. Пусть эти придурки говорят, что угодно. Плевать.
— Алеша.
За спиной вдруг раздаётся до боли знакомый голос. Я вскакиваю на ноги и оборачиваюсь. Там стоит папа. Но этого не может быть. Он одет в домашний костюм. Тот, который носил в Берлине.
— Алеша, это очень важно. — Говорит он и грозит мне пальцем. — Очень важно. Не смей забывать…не смей… Не смей…
Голос отдаляется и папа тоже. Его просто относит назад, как кораблю, плывущий по волнам…
— Реутов! Реутов, твою мать! Слышишь! Проснись!
Я открыл глаза и прямо нос к носу увидел физиономию Ивана. Это было так неожиданно, что меня подкинуло на месте. Подкинуло, естественно, вперёд. Конечно же, в итоге мы с Ванькой смачно долбанулись лбами. Звук вышел звонкий, будто и в его, и в моей башке нет ни черта.
— Ай, мляха муха! — Подкидыш, прижав ладонь ко лбу, сдал назад. — Ты че? Больной? Зачем кидаешься?
— Я не кидался. Ты еще бы вообще сверху лег. Чтоб я проснулся и просто мандюлей тебе навешал. Главное мордой лезешь, куда не надо, а другие потом виноваты. — Я сел в постели, заодно растирая место удара. Реально было больно.
— Ды ты опять бубнил во сне и метался. Я то че? Хотел разбудить. Видно же, человеку снятся кошмары. А ты… Ну и башка у тебя… Аж звезды посыпались. — Подкидыш встал с моей койки и прошлепал к своей. Сел на нее, свесив ноги. — То в ночи спать не давали. Трепались с Бернесом. Потом приперся уже под утро. Ты приперся. Лег. Думаю, ну хоть часик еще посплю. Хрен там! Только вырубился, давай трындеть на немецком. Че ты все время на буржуйском то во сне разговариваешь? Мне, между прочим, тоже интересно. А я половину слов не не понимаю.