"Фантастика 2024-42". Компиляция. Книги 1-21
Шрифт:
— Как самоубийцы?
Товарищ развел руками — мол, извини.
— Приблизительно… Я бы вообще стал искать ответ в другом месте. Есть очевидности… Если кто-то создал человека для чего-то, то Создатель должен был заложить в нас такое понимание, которое способствовало бы выполнению этих таинственных планов. Что-то такое должно быть у каждого из нас…
— Инстинкты?
— Инстинкты и чувства….
— Это все абстракции. А давайте-ка, профессор, на личности перейдем… Вот для вас смысл слов «личное счастье»?
Из-за стены послышались удары железа по железу. Владимир
— Чем вы там гремите? — спросил профессор.
— Мы? — не моргнув глазом, соврал Федосей. — А, по-моему, это где-то у вас…
Профессор посмотрел на полковника. Тот развел руками. Вполне возможно, что это стучат те четверо, что лезли в эти минуты по обшивке станции.
— Так как там на счет личного счастья?
— Личное счастье? — переспросил профессор. — Извольте. Я несусь на авто со скоростью 60 верст в час. Рядом красавица… Скорость и красота. Эта смесь пьянит меня как шампанское, которое также стоит рядом в серебряном ведерке….. Видимо смысл жизни в получении удовольствий. Если получаешь удовольствие — значит, Создатель дает тебе понять, что все верно делаешь. Если нет — значит, не тем занимаешься…
…Снизу из-под днища по пологой дуге взмыл какой-то кусок металла — то ли гаечный ключ, то ли молоток. Федосей не разобрал.
— Как кролик в цирке? Сделал то, что нужно дрессировщику — получи морковку. Нагадил на манеже — кнутом тебя… По-вашему выходит, что мужчина создан для того, чтоб пить водку и любить женщин?
— И кушать вкусно, — добавил профессор добродушно, — и еще чесать, где чешется….
Оба засмеялись. И с той и с другой стороны двери мир казался правильным и совершенным.
— В этом случае Богу следовало бы остановиться на животных.
Он представил свинью, выбравшуюся из грязи и ожесточенно чешущую спину о забор, и засмеялся.
— Да… Свинья для этого в самый раз.
— Если б все было так просто, то нас бы кормили. А так приходится чёрти чем заниматься, чтоб снискать хлеб насущный.
— Значит, в труде есть смысл и удовольствие..
— Какие?
— Ну, во-первых, труд делает еду вкуснее… Вы не отмечали такой странной закономерности — чем тяжелее труд человека, тем проще его пища? У простого рабочего на столе черный хлеб да картошка с селедкой, а у адвоката или профессора — икорка с коньячком, да ситный…
— Вы, Федосей, не прибедняйтесь со своей политграмотой. Знавал я и таких рабочих, у кого стол был не хуже профессорского…
— Много знавали-то?
— Ну, хорошо, не много… А что во вторых?
— А во-вторых, труд жизнь украшает. Вот, например, актер трудится — а мы получаем удовольствие.
— А кузнец?
— Что кузнец?
— От него какое удовольствие?
— Он авто сделает, на котором вы со своей дамой на свидание помчитесь.
— Ну, к даме я могу и просто так дойти..
— Ну, тогда, — не сдавался Малюков — он обруч к той бочке с шампанским выкует, что позволит вашей даме голову вскружить. …
Дёготь уже висел перед иллюминатором, размахивая руками, вызывая его наружу.
— Профессор, погодите минутку. Тут дело неотложное….
оторое также стоит рядом в серебряном ведерке…го.Держа в руке шлем, Федосей спрыгнул вниз. На посадочной платформе кое-как закрепленный проволокой лежал кислородный баллон.
— Готово. Покидаем Царствие Небесное!
Они закрепили шлемы, и Федосей перебросил рукоять рубильника вверх, готовясь вновь увидеть, как из тонкой щели раскрывающегося люка брызнет ярким голубым светом и в пространство улетит наполняющий шлюз воздух.
Но ничего у него не вышло. Он перебрасывал рубильник туда-сюда, только не мелькала в контактах электрическая искра.
— Ну? — Дёготь прислонился к нему шлемом. — Что там?
— Обесточили.
Понятное дело, заблокировали… Только это ничего не меняло. Показав на запорный штурвал ручного открытия, люка сказал.
— А вручную?
— Слишком долго. Если они пробираются по оболочке, то могут уже быть там.
— Рискнем… Крути. Я ему пока зубы заговорю…
Вернувшись в корабль, он взял микрофон.
— Не заскучали, профессор?
— Вы, я так чувствую, что-то там предпринимаете, — сказал профессор. — Так не стоит. Будет у вас вместо успеха разочарование..
Скрипа он не слышал, но голубоватая щель в стене уже обозначилась. Медленно расширяясь, она словно театральный занавес, открывала перед ними новый мир.
Воздух с неслышным ревом рванулся в пустоту. Из-за обреза люка неслышно мелькнула фигурка в чужом скафандре и унеслась куда-то. Они почти успели, подумал Федосей, только вот именно, что почти…
— Ничего, мы попробуем. Вы вот, Ульрих Федорович, вы мне таки объясните, как это нож поймет смысл собственного существования? Это вы знаете, что он сделан для того, чтоб резать, а для него смысл жизни, может быть в том, чтоб лежать справа от тарелки… Или касаться наждачного круга… Или отражать в лезвии скатерть…
Рев воздуха, фонтанирующего в мировое пространство, становился все выше.
— Я серьёзно, Федосей Петрович.
— И я серьёзно, Ульрих Федорович. Поверьте, пройдет время и стыдно вам будет за недавние дела и за сегодняшний разговор.
Пауза повисла тяжелая как гиря.
— Вы же профессор Вохербрум. Ульрих Федорович Вохербрум… Шпрехен зи дойч, камрад профессор?
… Полковник вертел головой, не веря глазам.
То, что происходило, выходило за всяческие рамки. Где-то там, за стеной заскрежетало, и звук этот означал только одно. Створки люка расходились, выпуская большевиков на свободу.
Еще надеясь, что это какой-то хитроумный план, ведущий к погибели большевиков, Воленберг-Пихоцкий спросил:
— Что вы делаете профессор?
— Что я делаю? — переспросил тот. Его рука лежала на переброшенном в рабочее состояние рубильнике, а во взгляде жило тоже недоумение, что и в тоне полковника.
— Вы их отпускаете!
— Я?
— Вы! Вот этими самыми руками!
Профессор озадаченно посмотрел на него, а потом — на свои руки. Выражение мучительного недоумения несколько секунд державшееся на лице растворилось в снисходительной усмешке.