"Фантастика 2024-54".Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
– Я возьму его? Вашего человека? – всхлипнул у меня где-то за спиной Паисий: я уже держал на руках Глафиру, пытаясь одновременно всучить ей леденец и указать Феде-Косте, что нести простреленное тельце военного трибуна придется именно им, и пусть найдут белую, чистую простыню. – Я сам возьму? – чуть ли не заискивающе попросил он.
– Вы? – ну что же, если он хочет… если ему это нужно. Больше, чем нам. Я обернулся: – Возьмите. Да.
– Уж я тогда и похороню? Когда закончится…, – что и как закончится, отец Паисий предположить не решился. Но пожелание его, высказанное жалким, просительным молением, обратило к себе мое внимание.
– Похороните, конечно. Спасибо вам, – ответил я, все еще пребывая в легком удивлении. Почему бы и не ему? Ведь бесстрашный военный трибун Бельведеров погиб и за семейство отца Паисия в том числе.
– Я сам похороню. Как умею? Здесь, при церкви. У нас хорошо присмотренное кладбище.
Ах, вот в чем дело! Я бы улыбнулся, если бы на душе кошки не скребли. Не кошки даже, пантеры Багиры.
– Хороните, как умеете. Это не имеет значения.
– Да, да. Раз уж все равно, – отец Паисий посмотрел на меня так, как будто бы он понял. А может, в самом деле, понял. Первый раз в жизни. Понял: что и как мыслит другой, во всем отличный от него человек.
Он хотел хоронить N-ского карлика по православному обряду – никакого иного Паисий не знал. И вот, опасался, что буду я против, или отвергну гневной отповедью. Все-таки закоренелый,
Но Паисий опасался напрасно. И понял как раз это. Настоящий атеист оттого и атеист, что не борется с богом. Потому что, не видит смысла сражаться против того, кого нет. Не спорит с пустым местом. С отсутствующим в лексиконе понятием. Не доказывает, не проклинает, будто в общении с реальной высшей личностью, не грозит ей кулаком, но идет своей дорогой, и другим указывает путь, разумным обладанием правоты отбивает овец из божьего стада, чтобы, наконец, сделались они людьми. На ухабистой дороге просвещения и действительного совершенствования. Ибо противостоит он не вымышленным богам, но мракобесию. Настоящий атеист не станет жечь храмы и подменять одну веру другой, настоящий атеист не будет возражать мифическому существу и тем более расстреливать его служителей. Настоящий атеист пройдет мимо церкви, потому что она только часть мира, и эта часть ему больше уже не нужна. Какая разница, прочтут над могилой Ореста «отче наш» или еврейский поминальный «каддиш»? Мертвому не услышать ни того, ни другого. А живые? Ритуалы не имеют подлинного смысла, если их не принимают всерьез.
Однако именно здесь и теперь, кстати или некстати, я хочу рассказать вам еще одну историю. Историю комического героя-любовника, звезды эстрадного шоу, военного трибуна Ореста Бельведерова. Историю N-ского карлика. Историю моего друга. В его память и в его честь спеть последнюю погребальную песню, нению.
Конечно, никакой он был не Бельведеров, в графе «имя-фамилия» от самого его рождения значилось Дурново Алексей Олегович, место появления на свет – город Череповец. Нормальная семья: папа, мама, старшая сестра. Все очень далекие от искусств и наук люди, самых прозаических профессий. Дурново Олег Валерьевич, отец, всю жизнь прослужил участковым милиционером, не то, что звезд, осколков метеоритов с небес не хватал, вышел на заслуженный отдых в чине старшего лейтенанта. Мать, Таисья Филипповна, соответственно, до пенсии – регистратором в паспортном столе. Сестра Валентина забралась по социальной лестнице немного повыше, хотя иные скажут: тоже мне, высота, заведующая захолустного, ни в каком виде не привилегированного детского садика. А не скажите! На деле ведь должность трепетная, особенно в девяностые. Если с полсотни детишек накормила и призрела, уже спасибо. Спросите, откуда сии обстоятельства вообще известны? Забегу немного вперед: N-скому карлику, единственному из всех пациентов, была дозволена переписка с ближайшими родственниками, почему, поймете скоро сами. Продолжим, однако.
Младший сын Алеша для здоровой советской семьи Дурново оказался клеймом. Вроде бы ничего позорного, подумаешь, карлик и карлик. Не горбун, не страхолюд, вроде Квазимодо или Гуинплена, даже на редкость милый ребенок, пухленький, голубоглазый, светловолосый, только не растет. А во всем прочем: и умненький, и послушный, и бойкий когда надо, сообразительный чертенок. Он особенно и не болел, хотя известно – карликовость все же опасная патология, сопутствующие отклонения бывают тяжелыми, – наблюдали его, но ничего угрожающего жизни не нашли. Ни даже признаков глухоты, ни склонности к инфекционным заболеваниям. Диагноз его, синдром Марото-Лами, был не из самых худших, хотя и никак неизлечимым, дисплазия неустранима, лишь поддается временному облегчению. Карлики этой группы сравнительно высоки, вот и Леше Дурново с годами удалось вырасти аж до ста тридцати сантиметров. Однако принципиально отношения к его физическому недостатку данное обстоятельство не изменило. Не родные его были тут виной, Алешеньку, единственного сыночка, кровиночку, жалели и обожали, конечно, более всех мать, но сыграли свою роль устоявшиеся реалии и представления советского, сверх разумной меры политизированного быта – никуда не денешься и из песни слова не выкинешь.
Сработало некое атавистическое начало, что при тогдашнем культурном уровне нарочно не желали замечать, маскируя и вуалируя прореху так называемым образом нового социалистического человека. Я отнюдь не пытаюсь сказать, дескать, советская культура была не на приличествующем цивилизованному обществу уровне – по сравнению с нынешними условиями все равно, что поставить рядом упадочный западно-римский, имперский стиль и безобразия Аттилы. Но многие вопиющие дыры в сознании и воспитании, которые нельзя было компенсировать за счет благоприобретенной интеллигентности, как бы выносились за рамки существования. Вроде бы совершенный коммунистический тип уже появился и проявился, если не присматриваться, не разглядывать пристально, то отдельных представителей его можно бы и принять за людей «грядущего века». Спортсмены, космонавты, летчики-испытатели, Харламовы, Роднины, Терешковы, Гагарины, герои своего времени. Оно и правильно, герои должны быть. Не слушайте того, кто шипит из-под замшелой колоды: мол, горе той стране, которой эти герои нужны. Потому, герои нужны не стране, – страна, в понимании разнородной народной гущи, и без них обойдется превосходно, как обходилась не раз. Герои нужны совсем для другого дела: они как бы обязательная закваска, без которой не взойти никакому тесту, ни на хлеб, ни на сладкие пироги. А будет лишь противная расползающаяся масса из безвкусной муки и воды, с голодухи не помрешь, но и есть такое блюдо тоскливо.
Отсюда, некоторая власть стереотипных клише о красивом, высоком, здоровом человеке, уже не будущего, но желательно, чтобы настоящего, так сказать, бодрый бег во главе паровоза, который вперед летит. Советское общество не любило ущербных и инвалидов, потому что не готово было решать милосердные проблемы в корне, и оттого предпочитало не замечать. Делать вид, что их как будто бы нет вовсе. Не от умышленного жестокосердия, но из-за не состыковок в массовом сознании. В понимании страуса – если засунуть голову в песок, то можно, при наличии воображения, надежно спрятаться от погони. А там… вдруг повезет, и все ущербные инвалиды, ежели ими не заниматься никак, в одночасье канут в небытие сами собой, и более никогда не отважатся появляться на свет, знаменуя своим отсутствием полную победу…э-э-э, да вот хотя бы… социализма в отдельно взятом государстве.
Как следствие, семья Дурново подверглась частичному остракизму. Не то, чтобы… Но, все-таки. Шепотки, слушки, косые переглядывания, перемигивания. Оба родителя пристойного среднего роста, старшая дочка вообще акселератка, как-то положено нынешним скороспелым деткам. Спрашивается, откуда? Или еще ехиднее, от кого? А если все же от законного мужа, то нет ли у одного из супругов тайного порока? Скрытого алкоголизма, например? На людях-то пьют в меру, по праздникам и в получку, как все. Но в каждой избушке свои погремушки, что происходит за дверями квартиры, когда те закрыты? От любопытных соседей отбою не было. Сочувственно слушали и кивали, деланным сопереживанием вызывая простодушную Таисью Филипповну на откровенность, правда, без сенсационных разоблачений – в основном
жалобы на судьбу-злодейку, на какой-то якобы цыганский сглаз (ходила с животом и на беду не подала цыганенку-нищему), на недоучек-врачей (неужто, нет лекарства? а еще передовая медицина называется, других-то лечат, каким-то гормоном роста, не иначе, по блату). Маленький Алеша поневоле был центром всей этой непрекращающейся возни и шумихи. Не мудрено, чем еще развлекаться провинциальному рабочему человеку? Что ему, передовицы «Правды» обсуждать, что ли, в кругу друзей и семьи? Кроме местного заводского клуба и местных же сплетен, всегда однообразных, вращающихся по однажды и навсегда заданному кругу, ничего и нет. В смысле необходимой духовной пищи. А хочется. Алеша Дурново был потому темой бесконечной, никогда не надоедавшей, всегда осязаемо пребывавшей в наличии, чуть ли не гордостью квартала – а вот у нас что есть! – редкостной белой вороной у всех на виду.На первый взгляд, это не могло не ударить рикошетом по детской психике. Как ни крути, ребенок отсталый в развитии, пусть только физическом, с умственным, по счастью, – дай бог каждому. В детском саду еще, куда ни шло, а школьные годы начались с тягостных насмешек и даже побоев украдкой со стороны первоклашек-однокашников. Убежать от них у Алеши даже в самые критические моменты не получалось, да и не могло получиться: короткие толстые ножки, смешная косолапость, далеко не уйти. Зато весьма скоро он научился драться, и основательно. К чести его, уже тогда безупречной, должно признать – Алеша Дурново никогда не бил врага ниже пояса, хотя естественно бы для его роста было целить именно в этот район. Кулаками и ногами остервенело лупил в живот, по коленкам и под коленки, метко и болезненно, он сатанел в драке, потому его довольно быстро зауважали и оставили в относительном покое. Насмешки, пожалуйста, он готов был сносить, но рукоприкладство – шалишь. Правда, и насмешки он догадливо вскоре обратил в свою пользу, Алеша, как многие дети-инвалиды с полноценным интеллектом, обладал изрядной сообразительностью и повышенным инстинктивным чутьем. Он вскоре понял, что самая слабая его сторона может обратиться в самую сильную, если правильно взяться за дело. Алеша взялся правильно. Он добровольно сотворил из себя шута. Острого на язык, язвительного на сравнения, обличительно-праведного, бесстрашно-непочтительного. А главное, шутки его действительно были ураганно смешны. Настолько, что прощали ему даже учителя, и притом без скидки на его очевидное уродство.
Но десятилетку закончить ему не позволили. Была в то время такая практика. Отчасти и вынужденная: советская школа – учреждение бесплатное, тем не менее, средства у государства не безразмерные. К тому же, острая нехватка рабочего класса, а чиновной, кое-как дипломированной интеллигенции, напротив, избыток. Потому поступали стыдливо и напрямик, особенно с едва успевающими троечниками, которые самонадеянно желали остаться на полный образовательный курс: отказать в дальнейшем обучении никому не имели права, но вызывали родителей к директору и там объявляли. Нам вы здесь не нужны. Или переводитесь в иное место, или – вот вам документы на руки, отличная характеристика, если решите – порекомендуем хорошее ПТУ. Бывало папы-мамы шли в отказ, что случалось сравнительно редко, тогда открытым текстом оглашали приговор: в нашей школе жизни все равно не будет, не дадим, так стоит ли мыкаться еще два года, ради чего? С «неудами» в приличный техникум или институт все одно не возьмут, а так к восемнадцати годам уже специальность и верный кусок хлеба. Многие даже благодарили за добрый совет. Он и в действительности зачастую был добрым. Хотя и не в случае Алеши Дурново. Жаль, очень жаль, толковый парнишка. Толстая директриса чуть-чуть платочком промокнула виртуозно накрашенный, черненный глаз. Вздохнула. Только и вы нас поймите. С нас же спросят. Дальше пошла набившая и наевшая оскомину присказка про белого бычка: впустую потраченные два года – а как же, сыночка вашего даже в пресловутое ПТУ не возьмут. Даже с отличным аттестатом, нам не жалко, но что толку? Даже учеником на завод, чтобы поступить в ШРМ (вечерняя школа рабочей молодежи, если кто не знает). Не мы это придумали, ничего не поделаешь. С другой стороны, вам же не в армию. А куда? Ну, я не знаю. Куда-нибудь. Восьмиклассное свидетельство об окончании, две четверочки всего, желаю удачи. Адью!
Для Алеши это не явилось нежданным, коварным ударом, в отличие от расстроенных родителей он давно уже собрал нужные сведения и слухи, потому прекрасно представлял, что ждет его впереди. Ничего хорошего. Про себя и в идеале он мечтал сделаться знаменитым историком, знаменитым писателем – толкователем прошлого, знаменитым исследователем и знатоком музейных архивов, мечта, весьма странная для подростка. Заметьте, подростка из обычной, ничем не примечательной семьи, где с серьезной книгой не дружил никто; из периодических изданий, так разве, журнал «Здоровье» или «Советский экран», и то, взаймы у соседки-библиотекарши, самим дефицитную подписку было не достать. Эта-то соседка, Нина Фоминична, и привечала мальчика. В доме и даже в целом квартале ее в некотором смысле почитали за юродивую. Одинокая, несуразно одетая, городская сумасшедшая – вечные длинные в пол юбки, самопально пошитые из разноцветных ромбов и квадратов, на неприлично коротко остриженной голове подобие индийской чалмы – накрученный криво-косо невероятно древний, штопанный павловопосадский платок. К тому же, как раз Нина Фоминична была женщина тихо и регулярно пьющая, без закуски и без компании. Скромный ее бюджет абсолютно не позволял излишеств. Как они с Алешей нашли друг друга? Ничего удивительного. У Нины Фоминичны была потребность в общении хоть с кем-нибудь, лишь бы живое существо. У мальчика-карлика – непреодолимая страсть к чтению, без разбора, годилось любое печатное слово, и потому нуждался он в руководителе. Пьянчужка-библиотекарша давала ему на дом книги под честное слово без всякого абонемента, и надо признать, ни одну из них Алеша не зажал и не потерял, сколь бы привлекательны и любимы они не были. И все же, почему история? Почему не путешествия, не приключения, не фантастические мироописания? Алеша не знал и сам. К тому же, не все подряд исторические периоды были ему интересны. Его занимала особенно литература восемнадцатого века, а уж от изложения событий французской революции он вообще никак не мог оторваться – Манфред и Тьер стали его богами. Выпросив у Нины Фоминичны под клятвенную присягу самоучитель французского языка, на полный табельный год (в школе талдычили скучный английский, его Алеша постиг уже к концу пятого класса, чем изумил немало учительницу), мальчик засел за грамматику и произношение. И вот тут уж, к своему собственному изумлению, прошерстил пособие от корки до корки за считанные недели, никакой год ему не понадобился. Потому что, ему казалось, он и так все это знал. Может, слышал и видел во сне. Может, у него сверхспособности к обучению языкам. Вот и английский дался легко, хотя и не так, но это ведь был первый иностранный диалект, дальше больше. Однако дальше и больше дело не пошло. На испанском и немецком, которые вроде бы априори тоже узнавал, Алеша завяз, приуныл и заленился. Видно, сверхспособности на том кончились. Зато по-французски он готов был лопотать в любое время дня и ночи, охотнее, чем на родном русском, ему временами становилось и досадно, что приходится коверкать речь, переходя на общепринятое, центрально-российское произношение. Впрочем, его французские успехи оставались занятным казусом, и только. Родители сочувствовали ему, мама плакала, плакала сестра, сокрушенно оглаживал лихие кавалеристские усы отец. Что они могли поделать? Одно единственное – изо всех сердечных сил любить своего сыночка, недоростка, недомерка, умничку, лапочку, золотко, и сетовать, как несправедлива к нему жизнь.