"Фантастика 2025-108". Компиляция. Книги 1-28
Шрифт:
Я спрыгнул с коня. Причем люди Никитина быстро развернули ковер, дабы я ноженьками своими по земле не ходил. Ох уж этот этот пафос. Не хочу становится его заложником. Но приходится быть святее Папы Римского и корчить из себя истинного царя династии Романовых. Причем по допетровским канонам.
Мясников повалился на колени, протягивая мне кнут:
— Государь мой, нет мне прощения! Недоглядел я за сыном твоим. Казни меня любой казнью, но прости моих людей. Не по злому умыслу они это сделали.
Я грозно посмотрел на Мясникова, на казаков, которые тоже повалились на колени вслед за генералом, и взял в руки плеть. К Мясникову подскочили мои телохранители, рывком разодрали на нем рубаху и с нарочитой жестокостью нагнули к земле.
Я размахнулся и со свистом
— Заковать их в железо.
Кандалы уже были наготове и через пять минут вся группа кающихся казаков «украсилась» цепями и браслетами. Мясников поднялся на ноги.
— Пусть и не по злому умыслу, — обратился я к толпе, — но они совершили тяжкое преступление. А потому понесут свое наказание на Нерчинских рудниках в Сибири. Я не потерплю в своем царстве нарушения закона. И не позволю пренебрегать им даже самым заслуженным и верным. Закон един для всех, и все равны перед ним. Но если злой умысел на убийство моего возлюбленного сына будет найден, то не избежать им плахи! Уведите!
Осужденные пошли, звеня кандалами, в Чудов монастырь, отведенный самим же Мясниковым под содержание особо важных пленников. Полуголый генерал возглавлял шествие, демонстрируя спину, покрывшуюся вспухшими красными рубцами. Впрочем, и я, и они сами прекрасно знали, что ни в какую Сибири не пойдут. Что бы я там пафосно ни вещал толпе, своих людей понапрасну обижать не собирался. Посидят пока в темнице, отдохнут, а там уже решу, как их спрятать от подслеповатого взгляда старухи Истории.
— Ступайте за мной, государь! — тихо шепнул мне главный из людей Никитина.
Я в сопровождении телохранителей отправился за ним в Платоновский архиерейский дом, где меня ждали несколько служек. Сам архиепископ уже был в Архангельском соборе — нам предстояло важное политическое дело, похороны моего якобы сына Павла. Требовалось переодеться и получить нужные инструкции.
В Москве последние похороны члена императорского дома прошли 44 года назад, когда хоронили юного Петра II. Еще были живы свидетели траурной процессии, даже сохранились документы с расстановкой всех участников. Прощание состоялось в Лефортовском Дворце. Потом печальное шествие двинулось к Соборной площади. Само захоронение провели в Архангельском соборе, в котором вынули два гроба каких-то сибирских царевичей, чтобы поместить раку с телом императора. В общем, суть была понятна, но технически не осуществима. По понятным причинам, в отсутствии лейб-гвардейцев, шталмейстеров, гоф-курьеров, маршалов и прочих высших офицеров империи, камергеров, кавалергардов, важных чиновников гражданской службы, процессией решили пренебречь. Прощание должно было состояться на Соборной площади. Ждали только отца покойного, царя или самозванца (кому как) Петра Федоровича.
Быстро объяснив этапы предстоящего траурного мероприятия, служки нарядили меня в траурную епанчу, в своего рода длинный черный плащ. Отдав корону Коробицину, волосы я распустил и прикрыл их офицерской двууголкой без знаков различия, но с предлинной черной лентой, спускающейся почти до пола. Напустил на лицо скорбный лик. Двое «рынд» подхватили меня под руки и осторожно повели на Соборную площадь, будто я от страданий потерял последние силы.
Зрелище внушало. Площадь была заполнена множеством народа. Кого тут только не было! Архиереи, архимандриты и всякого духовного чина служители церкви. Иностранные и московские богатейшие купцы. Мои генералы, бригадиры и казачьи старшины. И, что удивительно, даже аристократы, осмелившиеся прийти проводить в последний путь своего дворянского государя и наследника престола (в этом я видел и вызов, и удачную для Хлопуши и Шешковского ситуацию, когда будущие политзаключенные сами дались им в руки). Многие из них держали в руках подушки с символами императорской власти — с государственными мечами, орденскими кавалериями, коронами, державой и скипетром — и большой государственный и земельные гербы, а также большие зажжённые свечи. Все толпились вокруг гроба в
виде раки, стоявшей на четырех ярко вызолоченных лапах на постаменте, к которому прислонили мраморные доски с эпитафиями на русском и латыни. На одном торце раки, в ногах, был изображен государственный герб. На другом, у головы — крылатый череп, увенчанный лавровым венком. Над гробом четверо моих полковников удерживали за штанги балдахин.При моем появлении колокольный звон, сопровождавший меня весь путь по Москве, как по команде, смолк. Впрочем, почему «как». Не сомневаюсь, что именно по команде. Замерли и перешептывания в огромной толпе. В опустившейся на площадь тишине можно было расслышать треск горевших свечей, настоящих факелов из белого воска (позже я узнал, что их было ровно 66).
Подошел к гробу. Склонился над покойным. Из-за оттока телесных жидкостей черты лица покойника заострились. Кожа была бледная, как будто напудренная. Глаза были закрыты. Сильно пахло ароматическими маслами, использованными при бальзамировании.
Юноша, лежащий в раке, обитой изнутри серебряным глазетом, был некрасив. И всем своим видом он показывал, что я отнюдь не его отец. Между нами не было ни единой общей черты. Впрочем, плевать на это. Я низко склонился над телом и взял его за руку.
— Извини, Павел, что так все вышло, — прошептал я, — может, мы бы и поладили. Добыл бы я тебе корону. Шведскую, например. Но увы. Господь рассудил иначе. Единственное, что меня утешает, нагрешить ты не успел, так что райские врата не заперты для тебя. Спи спокойно.
Поцеловав покойника в лоб, я выпрямился и перекрестился. Мой взгляд задержался на девушке в траурном платье — черный креп, отделанный кремовыми лентами и волочащийся сзади по земле, кавалерия через плечо, орден на груди и «печальный капор» на голове с трехаршинным шлейфом. Вокруг нее стояли молодые стройные дамы в похожих платьях, но без орденских и прочих лент, а также в черных капорах с шлейфами покороче. Это были, очевидно, вдова и ее фрейлины, хотя лиц не разглядеть — барышни укрывали их темной кисейной тканью, придерживая их кончиками пальцев. Я сделал приглашающий жест и отступил в сторону. Разговор будет тяжелый, но необходимый.
Моя «невестка», Августа Вильгельмина Луиза Гессен-Дармштадтская, в крещении Наталья Алексеевна, отпустила шлейф и, настороженно глядя на меня, подошла к гробу. Я услышал неразборчивую скороговорку на немецком, вскоре перешедшую во всхлипывания, а потом и в полноценные рыдания. Года с мужем не прожила и уже вдова. Ну что ж, пусть поплачет. А то что за похороны без слез? Это как свадьба без драки.
Прощаться с покойным было больше некому (точнее, аристократы было дернулись, но их быстро оттерли назначенные к тому люди), а потому мои полковники подняли гроб и понесли в распахнутые двери Архангельского собора. Впереди шагала группа попов. За гробом пошли я и вдовая цесаревна. Я предложил свою руку девушке. Следом за нами понесли мраморные доски с эпитафиями и государственные регалии.
— Августа, — сказал я по-немецки, — обопритесь на мою руку.
Она вздрогнула и даже отшатнулась.
— Не бойтесь меня, великая княгиня. Я не причиню вам зла. Господь свидетель, я не желал смерти вашего мужа и не приказывал его убить. У гроба покойника не врут!
Я выгнул руку калачиком, приглашая взяться за неё. Поколебавшись, она все-таки шагнула ближе и положила свою руку на мое предплечье. Так, под возобновившийся колокольный звон и заспорившие с ним людские стенания, мы и вошли в собор в траурном убранстве. В спину нам доносилось:
— Какое сокровище земля принимает!
— Мученик! Истинный мученик!
— Ах, пропали мы, пропали! Кого погребаем! Себя погребаем!
— Лишились мы своего государя!
В самых дверях я оглянулся и так зло зыркнул на всех, что прощальные вопли резко снизили громкость и потонули в колокольном звоне. Полутемный мирок ладана и сгорающего воска, иконописных ликов и потрескавшихся фресок поглотил нас, укрыв от злобных взглядов тех, кто совсем недавно смеялся над тщедушным тельцем и большой головой Павла и за глаза называл его уродцем или выблядком Салтыкова.