"Фантастика 2025-58". Компиляция. Книги 1-21
Шрифт:
Когда Пашка Савельев, сто лет назад, ещё в той прошлой жизни, шагнул ему навстречу, протянув открытую ладонь и предлагая свою дружбу, он не сразу ему поверил. Вернее, чего уж там — совсем не поверил. Ни ему, ни высокой серьёзной девочке с чёрными непослушными волосами, выбивающимися из неумело заплетённой косы. Стоял напротив них, стиснув зубы и кулаки, готовый в любой момент ответить на насмешку. Но насмешки не было, и ожидание подвоха и чувство собственной ненужности постепенно отступало, гасло, но не ушло, а лишь затаилось на дне души, куда человек прячет неловкое и стыдное, — затаилось лишь для того,
Оно, конечно, и высовывалось, и нашёптывало, и первое время Боре пришлось нелегко. Ему всё казалось, что он третий лишний. Что настоящая дружба — она у этих двоих, а он, так, сбоку припёку. Что его пригласили просто поиграть, а потом, когда игра закончится, ему укажут на дверь, мол, спасибо, Боря, можешь быть свободен. С тобой было даже весело.
Тогда он справился. С ревностью, досадой, с самим собой справился. То есть ему так казалось, и вот — надо же — снова, спустя столько лет он ощутил себя тем самым двенадцатилетним мальчишкой, третьим лишним, вернее не третьим, а четвёртым — потому что его место вдруг заняла она.
И оттого, что это была именно она, было особенно больно и обидно.
Вся троица стояла у него перед глазами. Его друг и две женщины, увлечённо беседующие о чём-то важном и личном: Анна, помолодевшая за последние несколько дней на десяток лет, и чёртова Пашкина сестра, с которой словно кто-то смахнул колкость и язвительность, и она вдруг открылась, повернувшись миру доверчивой и детской стороной — такой он видел Марусю только однажды, в тот вечер, когда она неожиданно пришла к нему.
Борис не слышал, о чём они говорили, но иногда и не нужно слышать, достаточно видеть, и то что он увидел, увы, не оставляло места для манёвра. Это была семья, и не его, а Пашкина семья, в которую он, Борька Литвинов, самовлюблённый дурак, амбициозный карьерист, преступник и наркоторговец, никак не вписывался. Не мог вписаться. Потому что она никогда не примет его, а значит и Павел с Анной тоже начнут неминуемо отдаляться.
— Боря! Да погоди ты! — окрик Савельева застал его врасплох.
Первую мысль, совсем уж идиотскую, — бежать быстрее подальше — Борис не без усилий подавил. Представил, как они вдвоём, два здоровых мужика, начнут бегать друг за другом, словно в салочки играть, невесело усмехнулся. Хотя чего уж — ему теперь не привыкать быть посмешищем.
Борис притормозил, обернулся и, увидев приближающего к нему Павла, постарался напустить на себя насмешливый вид.
— Ты чего, Паша, бегаешь за мной по станции, как пацан за девкой?
Павел шутливый тон не принял. Даже улыбки из себя не выдавил.
— Что происходит, Боря?
— А что происходит? — попытка всё свести в шутку с треском провалилась, но сходить со взятого курса Борис не желал.
— Боря, не темни. Я ведь пока ещё не ослеп, — на лицо Павла набежала мрачная тень, и Борис вдруг на мгновение подумал, что она всё ему рассказала, и теперь предстоит объясняться по поводу того вечера, а что он может объяснить?
«Извини, Паша, я переспал с твоей сестрой. Правда, потом она меня кинула, потому
что я не вышел рожей и моральными качествами. А так у нас всё хорошо. И вообще — невиноватый я, она сама пришла».Боря представил себе, как вываливает всё это на Савельева, и даже попытался подсчитать, успеет ли он уклонится от его кулака. Потому что за такие фокусы Савельев точно его отоварит, к гадалке не ходи. Какая-то часть Бориса, ещё способная оценить юмор ситуации, тут же представила, как они сцепятся в коридоре на глазах у всех — интересно, у кого-нибудь хватит решимости оттащить от него Савельева, хотел бы он посмотреть на этого смельчака.
Дурацкая мысль промелькнула и тут же пропала, потому что следом пришло понимание: она ничего не сказала. Павел не знает о том вечере. Он вообще не об этом.
— Что-то случилось? Есть какие-то новости? Что-то на станции? Или…
В серых глазах Павла колыхалась тревога, и за этой тревогой был весь Савельев. Для него не существовало никаких личных разборок — по крайней мере сейчас не существовало. Была только станция, дело. Даже про дочь (а Борис не сомневался, что проглоченные Павлом слова в конце — это про неё, про Нику) Павел спросил во вторую очередь.
— Нет никаких новостей. Как вы там, инженеры, говорите… всё штатно. Чего ты сорвался? Иди, ужинай. Ждут тебя.
— Тогда что? — Павел с облегчением выдохнул, но тут же снова нахмурился.
— Что? — попытался закосить под дурака Литвинов.
— Боря. Что происходит? Почему ты рванул из столовой? И что за ахинею ты нёс про семейную идиллию?
— Да ничего, Паш. Устал я. Может чего от усталости и сболтнул, я не помню.
Борис попытался обойти Савельева, но тот перегородил ему дорогу.
— Послушай, Борь, я же тебя как облупленного знаю. Или ты мне сейчас выкладываешь, что за шлея тебе под хвост попала, или…
— Или что? Драться будем? — хмыкнул Литвинов. — Ты, Паша, от переутомления совсем спятил, как я погляжу. Дай пройти.
— Чёрта с два! — вспылил Савельев. — Хрен ты отсюда уйдёшь, пока я не пойму, что происходит. Я сыт по горло уже всякими тайнами и загадками, ещё не хватало, чтобы ты…
— Да оставь ты меня в покое! — не выдержал Борис. — Что тебе надо от меня? Что я, не имею права устать? Ты тут не один вкалываешь с утра до вечера, я тоже не без дела по станции шляюсь. Могу я побыть один? Или я должен непременно тебя там развлекать, изображать шута горохового при твоих дамах? Пока вы с семейством ужинать изволите?
— Что ты несёшь, Боря? — Павел посмотрел на него с таким недоумением, будто у Бориса на голове выросли рога.
— А что я несу? Я, Паша, как есть говорю. Лишний я там — неужели непонятно? Что ты за идиот такой.
— Да с чего ты взял, что ты лишний? Спятил?
Слова про третьего лишнего, нет, просто про лишнего вылетели у Бориса сами собой, сорвались с кончика языка, и на лице Павла отразилось неподдельное изумление. И оно, изумление это, и было настоящим, только за него и стоило хвататься и верить — верить в Пашкину искренность, дружбу, в Пашкину простоту, иногда граничащую с глупостью, — но в том то и дело, что Борис не мог. Хотел, но не мог. Потому что в глубине души всегда жил липкий, ничем не искореняемый детский страх.