"Фантастика 2025-7". Компиляция. Книги 1-25
Шрифт:
Горн и стоявшие с ним рядом офицеры уже готовы были выслушать велеречивое и хвастливое объяснение полковника, — о, каждый на месте Тейтлебена не поскупился бы на краски, описывая собственную прозорливость, мудрость, ненависть к врагам и, главное, умение стрелять из пушек. Но, странно, ничего подобного они не услыхали. Мало того, все увидели, как побледнело лицо Тейтлебена, как задергалось оно в судороге, а потом полковник-великан покачнулся и, издав какой-то странный, нечленораздельный звук — или даже слово, только произнесенное на неизвестном языке, грохнулся навзничь на камни площади.
Конечно, полковника Тейтлебена подняли, постарались здесь же перевязать его разбитую голову и перенесли в крепостной госпиталь.
Офицеры же немало судачили по поводу странного обморока полковника. Те, кто любил его, говорили, что он был вызван огромным напряжением сил во время стрельбы из пушек по варварам. Другие — те, кто завидовал Тейтлебену, — намекали на то, что полковник — засланный в крепость шпион союзника русского царя, Августа Саксонского, и убивал он людей в синих мундирах, не ведая, кто скрывается под ними, и теперь царь Петр отомстит ему через посланного в Нарву лазутчика, который покончит с Тейтлебеном при помощи кинжала или пистолета. Но над такими высказываниями смеялись, жалели Тейтлебена, навещали его в госпитале, но всегда уходили оттуда разочарованными — полковник был хмур и неразговорчив. Он стал каким-то другим, точно прежний Тейтлебен умер, а вместо него на госпитальную койку положили другого человека.
Лже-Петр хлестал Алексашку по щекам, и голова поручика Преображенского полка моталась при каждом ударе из стороны в сторону, будто шея у Меншикова была тряпичной. Хлестал и приговаривал:
— Ну что, мерзавец, удалось тебе взять Нарву за титьки? Удалось?
— Не удалось, экселенц, не удалось! Под картечь, экселенц, стрельцы переодетые попали! — оправдывался Алексашка. — Кабы не так медленно к стенам подходили, так и не напоролись бы на пушки да и драгун бы постреляли шведских, штыками бы покололи!
А Лже-Петр все бил и бил Меншикова по уже распухшим щекам. Не за то, однако, он наказывал своего «любимца», что выдумал затею, которая привела к погибели чуть ли не пятисот стрельцов — их смерть лишь радовала Лже-Петра. Он бил Меншикова потому, что не мог простить, что принудили его, царя, принять план выскочки, который провалился. Он был унижен, потому что с каждым днем все сильнее ощущал себя царем, властелином Московии. Но майор Шенберг, шведский агент и патриот, все ещё жил в его сердце. Обязанность выполнять свой воинский долг требовала от него развалить кампанию и погубить русскую армию. Чувство недовольства собой как предводителем войска входило в противоречие с желанием агента верно служить Карлу Двенадцатому.
А осада крепости на самом деле велась совершенно бездарно. Русские пушки палили редко — не хватало пороха. Ядра не причиняли стенам никакого вреда, а гранаты и бомбы, посылаемыми мортирами, или не долетали до них, или не разрывались. Было видно, что офицеры-иноземцы исполняют свои обязанности небрежно, лениво, с неохотой, ибо понимают, что русский царь совсем не собирается брать город и пришел сюда непонятно ради чего — то ли развеяться от скучной московской жизни, то ли желая осуществить какой-то только одному ему известный политический маневр.
Наступил ноябрь, с моря подули злые, студеные ветры. Никто уже не жил в палатках. Почти сорокатысячное войско зарылось в землю, испещрив все пространство перед городом тысячами землянок, чадивших дымом, выползавшим из Бог весть из чего сделанных труб. Продовольствие из Новгорода совсем не подвозили, и солдаты русского царя искали провиант по окрестным деревням, грабя эстонцев и чухонцев. Форма солдат и офицеров за два месяца осады истрепалась, каждый старался раздобыть какой-нибудь тулуп или хотя бы суконный крестьянский армяк, чтобы закутаться в него, укрыться
от холода и ветра. Войско и не походило-то на войско, а представляло собою сброд людей, неведомо зачем явившихся сюда, не понимавших или позабывших цель сидения под Нарвой — никто не посылал их на приступ, никто не приказывал стрелять точнее, копать траншеи для закладки мин под стены. Все видели, что город с таким усердием им никогда не взять, и все ждали лишь одного: когда их уведут отсюда в Новгород, в Москву — в любое место, лишь бы подальше от опостылевшей всем Нарвы. Но ожидали и боялись прихода Карла, который, как говорили, уже шел с войском от Риги к Нарве…Утром 19 ноября весь русский лагерь содрогнулся — новость, точно бомба, разорвавшаяся в нескольких саженях, оглушила, ослепила, сделала людей беспомощными.
— Царь уехал! — летело от землянки к землянке.
— Как уехал? Куда ж ему уехать! — не верили. — Разве ж мог он нас оставить здеся? На кого же?
Выходили из землянок грязные, заспанные или полутрезвые после вечерней пьянки стрельцы, солдаты, драгуны, пушкари, офицеры русские и иностранцы. Собирались группками, то молчали, руки опустив, то, напротив, начинали ими отчаянно махать, ругая тех, кто врет, ибо не может такого быть, чтобы царь взял да и покинул войско. Спорили, некоторые даже и подрались немного. Другие вдруг смеяться начинали:
— Эка невидаль — уехал! А че ему и быть-то тут? Нас привел вот на сию помойню да и оставил!
— Точно! С антихриста и взятки гладки, — говорил один стрелец. Топориками-то головы рубить накладно — палачей не сыщешь, чтоб сорок тыщ голов отсечь, вот и прислал под шведа, чтоб он нам башки пооткрутил!
Стрелец с досады швырнул на землю шапку, но к нему подбежал пожилой русский поручик, с размаху ударил кулаком в зубы, заорал, брызгая слюной:
— Чего мелешь, потрох сучий! За слова такие в самом деле не под кнут, а под топор пойдешь. Как имя, какого полка?
Но разговоры о предательстве царем-антихристом войска уж было не унять. Лагерь гудел, кипел страстями. Офицеры-иноземцы открыто требовали у командиров полков отдать им обещанное денежное жалованье, грозили разбить казну в случае отказа. Русские офицеры — кто печалился, готовясь к смерти, кто открыто ругал царя, кто, почуяв вольницу, спешил напиться или отправиться на поиски молоденьких чухонок. Другие с серьезными лицами, собравшись в землянках, решали, что же делать: продолжать ли затянувшуюся и бесполезную осаду или подать челобитную от всей офицерской братии на имя Шереметева, Долгорукого или хоть герцога Кроа. Но вот послышался звук рожка, грохот барабана, созывающие всех на построение, и когда полки построились на уже заснеженной, изрытой земле, перед строем на коне поехал Яков Федорович Долгорукий. От него поодаль — герцог фон Кроа.
— Войско! Слушай, что молвить стану! — громко и с натугой, так, что на лбу надулась жила, заговорил князь Долгорукий. — Знаю, какие слухи по лагерю ползут! Знайте ж — всем, кто речи поносные сии говорить ещё будет, языки поотрезаю да собакам брошу! Царь государь Петр Алексеич на самом деле уехал нынче ночью, да токмо не сбежал от нас он, как болтуны болтают, а срочно отбыл в Новгород, чтобы распорядиться о доставке ядер, пороха да провиантского припаса. Скоро, скоро будет он близ вас, мы же продолжим добычу Нарвы!
Далеко не всем понравилось такое обращенье. Во-первых, сам Кроа, едва отъехали в сторонку, стал вопрошать у князя, на каком же основаньи он берется утверждать, что царь Петр вернется, что он уехал за припасом, и почему сам Долгорукий взялся за дело разъяснения войскам причин отъезда государя. Яков же Федорыч сказал надменно:
— А поелику сам государь всемилостивейший, отъезжая спешно с графом Головиным сей ночью, отдал мне своим наказом все войско в собственное распоряжение, тебя же, дюк, сделал он помощником моим.