"Фантастика 2025-92". Компиляция. Книги 1-26
Шрифт:
Сон слетел.
Что-то не то, — подумал я. — Что-то не укладывается. Всё должно быть совсем не так…
Сев в кровати, я привычным взглядом окинул книжные полки — на коричневых от старости корешках золотились первые лучи утреннего солнца. Тёплые квадраты света лежали так же на одеяле, на вытертом паркетном полу.
Подняв руку, я почувствовал, как зашевелились волоски на коже, увидел, как танцуют пылинки в столбе золотого света…
И я всё вспомнил. Вспышки воспоминаний вторглись в разум, как осколки разбитого
Выскочив из кровати, я как ошпаренный, бросился в ванну. Упал на колени перед унитазом… Из горла хлынула чёрная желчь. Она была горько-солёной, жгучей, и густой, как смола.
Опустошив желудок, я почувствовал себя гораздо легче. Нажал кнопку слива, поднялся и включил воду в раковине.
Моя руки, обратил внимание на странные белёсые полосы на коже, в виде больших продолговатых колец… Замер, а потом медленно поднял голову и посмотрел на себя в зеркало.
В общем-то, терпимо, — решил я после нескольких минут осмотра. — До свадьбы, как говориться… Впрочем, кто за меня пойдёт? И раньше-то далеко не подарок, сейчас… Впрочем, красота в мужчине — не главное.
Волосы, пшеничные в детстве, и потемневшие до русых с возрастом, теперь были белыми, словно бы седыми. Они спускались до самых плеч — ну да, в последнее время к парикмахеру бегать было некогда…
Радужка глаз им соответствовала. Бледно-серебряная, как старое зеркало — если приглядеться, было видно тонкие кровяные сосуды. Ресницы, брови — чуть темнее, чем волосы, они будто выгорели на ярком солнце.
Или вобрали в себя цвет серебряных цепей…
Вспышка памяти вновь заставила скрючится, упасть на пушистый коврик.
Дыши, кадет. — Просто дыши… — я словно бы услышал голос Алекса. И почувствовал его руку на плече.
Слюна стала горькой. Очень сильно захотелось смыть с себя всё. До скрипа оттереться жесткой мочалкой, прополоскать волосы, надеть чистую хрустящую одежду…
Протянув руку, я открыл кран в душевой, и дождавшись, когда потечёт кипяток, влез под струю.
Почему смех? — недоумевал я, спускаясь по лестнице в кухню. Мокрые волосы я стянул резинкой, а в шкафу обнаружил стопку чистых маек, трусов, и тренировочный костюм… — Ведь когда в доме покойник — положено скорбеть?..
Отец Прохор, Гиллель, Котов и Хафизулла. А так же девчонки — все были здесь, все сидели за столом.
А во главе стола, на своём любимом месте, восседал Алекс.
— Долго спишь, кадет, — словно ничего не случилось. Словно я спустился к завтраку самым обыкновенным воскресным утром… — Проходи. Мы тебе сырников оставили.
Диким взглядом я оглядел стол. Корки чёрного хлеба. Остатки селёдки в хрустальной рыбнице. Перья зелёного лука, варёная, уже остывшая и подёрнутая серой патиной картошка. Груда яичной скорлупы. Тарелка с прилипшими листиками лаврушки, горошинами чёрного перца и одинокой обгрызенной жопкой солёного огурца.
Посреди этого натюрморта возвышалась литровая бутыль «Арктики». Плескалось в ней на самом донышке…
— Вы что, пьёте? — тупо спросил я. — Утро же на дворе.
— Поминки затянулись, —
пожал плечами шеф. — Да садись ты, не мозоль зрение.Антигона молча встала, пододвинула мне табурет и отвернулась к плите, загремев какими-то крышками.
Я рухнул на него, как подкошенный. Ещё раз посмотрел на свои руки — да нет, ожоги от белого серебра никуда не делись…
Очень хотелось пощупать Алекса, но я не решился.
— А чего ржали, как кони? — честно говоря, шок у меня был почище, чем в кровати, сразу после пробуждения…
— Гиллель еврейские анекдоты травит, — пояснила Антигона, ставя передо мной тарелку, полную пухлых золотистых оладьев. Они были политы сметаной и малиновым вареньем. — Я таких смешных отродясь не слышала.
— Анекдоты? — мысли у меня в голове скакали, как блохи на сковородке. — Значит, всё кончилось? Пашка с Петькой?.. Те девочки в воздухе?..
— Увезли по больницам, — сказал отец Прохор, чинно прихлёбывая из блюдца. — Дистрофия и полное истощение организма. Но они выкарабкаются. Молодежь — она крепкая…
Я моргнул. Чудо-отрок выглядел молодо, как никогда. Волнистые волосы свободно спускались ниже плеч, обтянутых канареечной майкой с надписью «Нирвана». На запястье правой руки, в качестве браслета, был накручен пёстренький хипповский платочек… И только крест на груди поблёскивал тускло и сурово, как немой укор совести — легкомысленному прикиду святого отца…
Котов был в растянутой тельняшке, из-под которой выбивалась татухи с чёрными мессершмитами и парашютом…
Хафизулла был сам собой. В сиреневой косоворотке, с расчёсанной на пробор бородой, с головой, обмотанной чистым вафельным полотенцем…
Гиллель, девчонки, Алекс — все были обычными, повседневными. И такими живыми, что у меня свело скулы. В глазах защипало, я отвернулся.
— У меня созрел тост, — Алекс поднялся, и принялся недрогнувшей рукой разливать остатки водки. — За то, что все вы живы. Потому что умирать, господа — это стрёмно. Зато нет ничего приятнее, чем посидеть с друзьями на собственных поминках… За вас, сукины дети.
Все выпили. Я проглотил водку, как воду, и только потом почувствовал огненный шар в животе.
Гиллель и отец Прохор внимательно за мной наблюдали. По-видимому, ждали, когда я свалюсь в жутких корчах, изрыгая пену и чернея лицом… Но когда этого не случилось, они заметно расслабились и успокоились.
— Вот что крест животворящий делает, — шепнул сторожу, как бы между делом, чудо-отрок. Тот лишь усмехнулся.
А шеф тем временем вновь поднялся, оправил шелковый халат, зачем-то переставил пустую рюмку, и посмотрев на меня влажными глазами, объявил:
— Поздравляю, кадет. Ты принят в агентство «Петербургские тайны» на полную рабочую ставку.
Голову вновь пронзила вспышка. Блеск цепи, тяжесть креста…
— И… что это значит?
Я поёжился. Если на испытательном сроке довелось пережить… такое, что будет дальше?
— Да ничего особенного, — улыбнулся шеф. — Просто теперь ты допущен к ночным экскурсиям.
Т. и Д. Зимины
Сукины дети 2. Помереть не трудно
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города…
Н. Гумилёв.