Фантазии женщины средних лет

– Мне больно! – закричала я, но тут новый удар, еще более сильный, еще большей разрывающей силы сбил мой крик и снова вдавил в решетку. Я пыталась сдвинуть ноги, но мои ягодицы были раздвинуты так широко, как будто никогда и не сходились, и я знала, что будет еще один удар, я хотела остановить его криком, но не успела. А потом были новые удары, еще и еще, и каждый следующий опровергал силу предыдущего, и у меня начали дрожать колени. Я расшатывалась и расшатывалась решетка, я слышала ее скрип, и внутри меня властвовала боль, она перекинулась на все тело, но в самой глубине она смешивалась с освобождением. Я вскрикивала, но теперь сама, ожидая удара, чуть приседала и раскачивалась, заворачивая, огибая, круговращая, пытаясь угадать, но не могла.

– Это сильно, – хрипела я, но он бил, и я снова вскрикивала, пытаясь прийти в себя после удара и приготовиться к новому. – Ты убьешь меня! – Но он не верил мне и продолжал, и я приготовилась умереть, ноги не держали, я не знала, как я стояла, я вообще ничего не знала, кроме этих входящих в меня ударов. – Ты убьешь меня, – снова шептала я. – Я сейчас умру! Перестань, я умру!

Но он не переставал, и все вокруг потерялось, как будто покрылось прозрачной влажной слюдой, обволакивающей, уводящей. Остался только скрип ворот, а сквозь него шепот, и я не понимала, что он говорит: что-то обо мне, о том, что он не отпустит, пока я не кончусь, не свалюсь, пока у меня еще есть тело. Но я не хотела падать, я сжимала прутья решетки и знала, что не упаду первой.

«Ты сам не выдержишь!» – хотела выкрикнуть я и не успела, потому что на меня стали падать ворота, прорезая своими острыми прутьями, а на них падали этажами дома, с бельем, с веревками, задавливая, подминая. Боль проникла в голову, в виски, я оказалась разорвана на куски, по кускам, от меня ничего не осталось. Я уже не знала, что такое боль, откуда исходит, и где она, а где сводящие, сладостные судороги, пронзившие меня, освобождая, а через минуту снова, еще сильнее, и, наверное, я заплакала, хотя, может быть, мне все казалось и про слезы, и про освобождение.

Кто-то уже кричал из окон, грозясь вызвать полицию, и я уже стояла лицом к Рене, и он целовал меня, а потом тащил куда-то, вроде бы раздавались полицейские сирены. Я почти ничего не запомнила: машина, напряженное лицо Рене, его губы, произносящие «ушли», мы, поднимающиеся на второй этаж гостиницы. Я легла лицом на кровать и прошептала:

– Ты меня изнасиловал. Ты знаешь это. Мне больно. Я вся в синяках.

– Хочешь еще? – Рене склонился надо мной.

– Не знаю, – сказала я. – Не знаю. Может быть. Как ты? – И потом все пропало опять.

Я знала, что Стив будет ждать моего рассказа, мне и самой хотелось поделиться, я привыкла за многие годы все выкладывать на бумагу, но я не могла.

«Я по-прежнему буду тебе рассказывать обо всем, – написала я ему, – ничего не скрывая: о себе, о работе. Но только не о Рене, только не о том, как мы занимаемся любовью. Я не могу об этом».

«Почему? – сначала он не поверил, а затем стал настаивать. – Я перестану понимать тебя, и наша связь порвется, выродится в ерунду, в пустяк».

«Значит, так будет, – ответила я. – Не обижайся, мне и самой жаль, но я не могу рассказывать о нашей любви».

«Ты боишься его?»

«Нет, конечно, нет. Рене никогда не тронет меня. Дело не в нем. Понимаешь, Стив, я, как никогда, чувствую хрупкость почти нереального счастья, как никогда, боюсь потерять его, я даже боюсь сглазить. Мне страшно разрушить его самим фактом рассказа, тем, что я буду анализировать и разбираться».

«Ты заметила, что первый раз назвала меня по имени? Помнишь, ты однажды написала, что твои письма ко мне должны быть безличными, иначе ты не сможешь быть откровенной. А сейчас ты назвала меня по имени».

«Я не специально. От моей прежней жизни не осталось и следа, она изничтожена в прах, разлетелась на куски. Я тоже стала другой и не могу быть абсолютно откровенна с тобой, как была раньше. Прости».

А позже я написала: «Единственное, что я могу тебе сказать, это то, что я счастлива, как никогда. И, пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем». Я помню, я именно так и написала, и он послушался и никогда больше не спрашивал, потому что понял. Он все понял, как он всегда понимал, мой Стив.

Я оглядываю комнату, она давно в рассвете, вполне освоившемся, ровном и спелом, как яблоко с ветки, и таком же пахучем. Я заглядываю в проем окна, небо безоблачно, легкое и светлое, каким оно бывает только на севере и только осенью в редкие дни хорошей погоды. Но мне не хочется вставать, хочется быть ленивой в моей сонной кровати, и я, блаженно поеживаясь, натягиваю одеяло на голову и тут же проваливаюсь в сладость сна. Мой сон сам пропитан светом, он такой же прозрачный, только припущенный медово-желтым, так бывает, когда даже во сне спокойно и безмятежно.

Я просыпаюсь из-за того, что это ощущение пропало. А может быть, меня разбудил звук, ритмичный, покачивающийся, дробный звук, и я открываю глаза. Привычного света уже нет, он как бы сгустился, насупился и собрался кусками, и только совместив его рванную плотность с капающим стуком по стеклу, я понимаю – дождь.

Это в наказание, думаю я, это природа меня наказала, я первая отошла от нашего уговора, проспав утро. Ну и Бог с ней, я не завишу от природы, я больше вообще ни от чего не завишу, и я бросаю тело с кровати в почти акробатическом кувырке.

Вода в душе покрывает не только теплом, мне кажется, что каждая разделенная на капли водяная ниточка внедряет в кожу бодрый заряд. Я давно не чувствовала себя так легко, думаю я. Раньше, давно, когда мы с Рене жили вместе, счастье начиналась с самого утра. Я спешила на работу, зная, что меня ждет радость и что потом, когда я вернусь домой, меня снова будет ждать радость. Деньги, карьера, престиж, все это приятно, конечно, но не важно. А важны были Рене и мое дело, и все шло удачно.

Я занималась интересной, творческой работой, приезжали разные комиссии, правительственные и местные, речь шла о больших деньгах, и мою часть архитектурного комплекса постоянно выделяли из остальных. Меня несколько раз повышали и в конце концов я стала ответственной за весь проект. Конечно, за этим пришли деньги и успех, но я не гналась за ними, они пришли сами по себе, как бы вдобавок к делу, к которому я относилась искренне, без двуличного практицизма.

А Рене, думаю я, как он относился к жизни? Я задумываюсь. Не знаю, он был сложный, очень сложный, даже порой для меня. С одной стороны, ему было на все наплевать, он даже к себе проявлял безразличие, его не интересовало, как он выглядит, как одет, как относятся к нему люди. Еще больше ему были безразличны деньги. Они у него имелись, иногда много, но никогда долго. Он легко, почти демонстративно их тратил, раздавал в долг, никогда не помня кому и сколько. За всем этим проглядывала даже не легкость, а нечто большее, безрассудство, что ли.