Фантом памяти

И через очень короткое время в моей жизни появился Бегемот. Я не страдаю излишним оптимизмом и верой в людей, поэтому отдавал себе отчет, что психиатр-психоаналитик, представившийся Михаилом Викторовичем, вполне вероятно, не самый лучший специалист из имеющихся в Москве. И не надо мне рассказывать про несгибаемых блюстителей врачебной этики. У меня самого родители-врачи, матушка - хирург, а отец был известным на всю столицу гинекологом, и все их окружение сплошь состояло из людей, связанных с медициной. С самого детства я прочно усвоил, что очень хорошие диагносты частенько не в ладах с этикой, запрещающей им упоминать о том, кто и от чего у них лечится, и наоборот, врачи, свято соблюдающие этические принципы, далеко не всегда блестящи как профессионалы. Конечно же, я хотел, чтобы специалист, которого найдет Муся, отвечал обоим требованиям, то есть одинаково хорошо умел и лечить, и молчать, но, как человек разумный, я понимал, что вряд ли это возможно. Каким-то одним из перечисленных качеств придется пожертвовать, и я решил пожертвовать, так сказать, медицинским критерием. Пусть уж лучше он будет не самым выдающимся психоаналитиком, но сможет гарантировать мне сохранение врачебной тайны, нежели наоборот. Может быть, мой случай не такой уж тяжелый и сложный, и с моей капризной памятью сможет справиться даже середнячок. Именно так я и заявил Мусе.

Михаил Викторович обладал внешностью поистине выдающейся. Огромный, с выпуклыми глазами и густым ежиком волос, он был толст во всем, начиная от живота и заканчивая губами и языком. И даже голос у него был толстым и жирным. Образ бегемота сложился у меня в голове еще до того, как он полностью внес свое тело через порог комнаты. Надо честно признать, что Бегемот обладал немалым внутренним обаянием (кажется, в умных книжках это называется магнетизмом), по крайней мере, через десять минут после начала разговора я перестал замечать и его малопривлекательную внешность, и его жирный, какой-то лоснящийся голос, и его странную привычку поправлять руками необъятную складку живота, словно пытаясь поудобнее уложить ее на пухлых бедрах.

–  Давайте сразу договоримся об исходных посылках, - сказал он в первый свой визит.
– Есть все основания считать, что у вас диссоциативная амнезия. Это означает, что в, вашей жизни произошло некое событие, которое оказало на вас чрезвычайно сильное психотравмирующее воздействие. Вашей психике тяжело было справиться с этим переживанием, и, как только подвернулась подходящая возможность, психика от этого неприятного воспоминания избавилась. Ей стало легче, теперь можно не помнить об этом и не расстраиваться из-за этого. Я понятно объясняю?

–  Да, вполне, - рассеянно кивнул я. В его словах не было ничего нового, все это я уже слышал от Голой Собачки Эммы.

–  Идем дальше, - Бегемот удовлетворенно покивал головой на толстой шее.
– Психика - субстанция разумная, она лишнего не возьмет. Иными словами, она стерла из вашей памяти только само событие и вас самого как субъекта, знающего и помнящего об этом. Это означает, что травмирующее событие произошло, скорее всего, именно восемнадцатого июля девяносто девятого года, а не на следующий день, не через неделю и не через месяц после этого. Вы ведь, насколько я понимаю, уже неоднократно спрашивали у своих близких, не знают ли они, что это могло быть.

–  Спрашивал. Никто ничего не знает. Я в тот день ехал на дачу, где планировал пробыть в полном одиночестве две-три недели, поработать над книгой. Жена утверждает, что через три недели с небольшим я вернулся и ни о чем таком ей не рассказывал.

–  Стало быть, можно сделать вывод, что вы стыдитесь этого события. Стыдитесь настолько, что даже жене ничего не сказали.

–  Не обязательно, - усмехнулся я.
– Я не веду праведный образ жизни, у меня были и другие женщины, кроме жены. Не могу утверждать, что я этого стыжусь, но жене о них, само собой разумеется, не рассказываю. Я вообще не очень-то с ней делюсь, я человек замкнутый, привык все переживать в себе, в одиночку.

–  Голубчик, вы же сами только что сказали, что у вас были и другие женщины, кроме жены. Стало быть, в самом адюльтере для вас нет и не может быть ничего особенного, ничего такого, что могло бы так сильно травмировать вашу психику. Даже если речь идет об отношениях с какой-то женщиной, то в этих отношениях должно быть нечто такое, что совершенно выбило вас из привычной колеи. Такое, чего раньше никогда не было. И наша с вами задача - постараться найти в вашей душе именно те струны, которые могут дать такой болезненный, такой невыносимый для внутреннего слуха аккорд. Для этого мы с вами вместе должны покопаться у вас внутри и выудить для начала все ваши страхи, как явные, которые вы прекрасно осознаете, так и скрытые, спрятанные на уровне бессознательного.

–  А потом что?
– заинтересовался я.

–  А потом мы будем работать над тем, чтобы эти страхи уничтожить.

–  А потом?

–  Когда страхов не будет, ваша психика поймет, что можно выходить из подполья, образно выражаясь. Она ведь не дает вам сейчас вспомнить, потому что вы снова будете переживать и страдать. Как только она убедится, что страдать вы больше не будете, потому что вам на это событие, прошу прощения, наплевать с высокой колокольни, она с удовольствием вернет вам воспоминания, если ей хотя бы чуть-чуть помочь, дать маленький толчок. Таким образом, на первом этапе наших с вами занятий мы будем вылавливать из потомков вашей души страхи, на втором этапе мы будем их стирать и уничтожать, а на третьем подталкивать память. Стратегия лечения ясна?

Куда уж яснее, хотя не могу сказать, чтобы я был в восторге. Я почему-то был уверен, что присланный Мусей специалист будет работать только, выражаясь его же языком, по третьему этапу. Гипноз, внушение, транс, всякие там специальные психологические приемчики для стимулирования памяти. К этому я был готов. Но позволять чужому человеку копаться в моей душе я вовсе не собирался. Однако пути назад не было. Я мог отказаться от услуг Михаила Викторовича, но придет другой специалист и предложит мне то же самое. Другого-то способа нет, это я уже понял, пока Бегемот со свойственной ему обстоятельностью и неторопливостью излагал мне основы своей специальности и нашей с ним общей работы. Отказавшись же от услуг психоаналитика полностью, я не решал главную задачу: получить знания, позволяющие мне продолжать жить в покое и безопасности. И получить их как можно скорее, пока эту безопасность не разрушили самым грубым и беспардонным образом.

И я впрягся. Бегемот приходил ко мне через день, мы занимались по три-четыре часа, иногда дольше. В памяти всплывали какие-то детские впечатления, обиды, слезы, ссоры, и каждое из них мы тщательно обговаривали и анализировали. Мне было интересно, я так втянулся в эти разговоры, что в свободное от сеансов время самостоятельно копался в собственной жизни, выискивая то, что, на мой взгляд, тоже было достойно обсуждения. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что этот Бегемот с безразмерным животом и тягучим липким голосом стал для меня самым близким человеком. Никогда и ни с кем я не обсуждал свою жизнь так подробно. Никогда и ни с кем я не был так откровенен. Даже с Борькой Викуловым, потому что Борька всегда был сильнее, я психологически зависел от него, для меня было важным заслужить его одобрение, и уж Борьке-то я точно ни за что не рассказал бы о том, чего испугался, на что обиделся или из-за чего расплакался. К тому же Борька довольно рано осознал себя сильной и независимой личностью и перестал деликатничать с людьми, считая душевную мягкость и тактичность проявлениями трусости, дескать, правду-матку резать в глаза боятся те, кто не хочет наживать врагов, а тот, кто врагов не боится, смело говорит правду. Не знаю, может, он и прав, но только для меня его правда-матка регулярно оборачивалась обидами и тоскливыми злыми слезами в подушку по ночам. С возрастом я постепенно стал избавляться от угнетавшей меня психологической зависимости от Борьки, я перестал нуждаться в нем как в единственном и самом близком друге, поэтому наше общение со временем сократилось до тех двух-трех десятков минут, в течение которых Борька ухитрялся ничем меня не задеть. При более длительном контакте срыв был неизбежен, и я предусмотрительно сворачивал разговор, не дожидаясь опасного рубежа. Правда, другим близким другом я так и не обзавелся, не случилось его в моей жизни, зато весь не растраченный в пустом трепе внутренний потенциал я выплескивал в книгах, и это давало свой результат.

А вот Бегемотик совершенно неожиданно для меня стал близким другом, в котором я, в сущности, и не нуждался. Главное было даже не в том, что он, в отличие от Борьки, ни при каких обстоятельствах не критиковал меня, какие бы истории я ему ни рассказывал. Он слушал меня. Слушал внимательно, не перебивая и не сводя с меня добрых выпуклых глаз, иногда лишь задавая уточняющие вопросы. И у меня возникло необыкновенно радостное ощущение, что я кому-то по-настоящему интересен. Уверен, если бы я начал рассказывать все это матушке, она бы выслушала меня с не меньшим, если не с большим вниманием, но потом непременно принялась бы объяснять мне, как я был не прав, как плохо я поступил и вообще какой я козел, и было бы куда лучше, если бы я сделал так-то и так-то. Матушке я интересен не как личность, а как потенциальный объект перевоспитания и улучшения. Борьке я был бы интересен как несомненный объект желчной критики и унижения. Лине просто скучно было бы меня слушать, ибо она, как всякая женщина, искренне полагает, что за четырнадцать лет совместной жизни узнала меня как облупленного и ничего нового в смысле моей личностной характеристики из моих сопливых детских воспоминаний не почерпнет. Всем же прочим, включая любовниц и приятелей, мне и в голову не пришло бы ничего рассказывать. Во-первых, нет у меня такой привычки, а во-вторых, существует масса журналистов, обожающих брать интервью не у самих знаменитостей, а у их знакомых и выспрашивать подробности из жизни звезд. Подставляться подобным образом я в любом случае не хотел.

Мои регулярные занятия с Бегемотом привели к значительному сокращению контактов с внешним миром, в том числе с Линой, матушкой и моими товарищами по лечению - Чертополохом и Мимозой. Разумеется, никто из них не знал, что я работаю с психоаналитиком. Павлу Петровичу и Елене знать об этом было не нужно, незачем выпускать наружу информацию о том, что у Корина с головой беда. Матушке я ничего не говорил, чтобы не пугать: она легко может запаниковать при мысли, что я все вспомню и ее обман раскроется. Не нужно попусту волновать немолодую женщину. Что же касается Лины, то тут я промолчал по причине совершенно противоположной. Лина всегда была умным человеком, и она с недавнего времени, как мне кажется, стала отдавать себе отчет, что я не могу отвечать на ее любовь такими же пылкими чувствами, ибо не помню ни самих чувств, ни себя как их носителя. Она стала приезжать куда реже и уже не пыталась уложить меня в постель, ограничивалась лишь регулярными звонками. Если я признаюсь, что обратился к специалисту, чтобы восстановить память, это вселит в нее надежду, более того, она начнет предпринимать все, по ее мнению, необходимое, чтобы мне в этом деле помочь, иными словами - снова будет приезжать почти каждый день, и с ней нужно будет заниматься любовью и говорить какие-то приличествующие случаю слова. А мне не хотелось. Ну просто чертовски не хотелось.