Фантомный бес

– Ну, это уже неплохо, – он вновь растянул губы теплой улыбкой. – Мне думается, у вас получится. А почему бы и нет? Тем паче что мы вам поможем. Художественный перевод – дело тонкое, но весьма завлекательное. Научиться этому имеет смысл. Можете мне поверить.

– Я верю. – Она улыбнулась в ответ.

– А совершенствоваться в этой профессии можно и нужно всю жизнь. Я даже знаю, какую книжку вам дам для пробы. Допустим, сказки Уайльда. Вы же их читали?

– Я их читала, – Мура была серьезна. – Более того, я сама хотела начать именно с Уайльда. «Звездный мальчик» и так далее.

– Смотрите-ка! – обрадовался литератор. – Даже наши намерения совпадают. Естественно, мы начинаем с прозы. Стихи – дело особое. Не случалось переводить?

– Чуть пробовала. Но это не в счет.

– Тут, знаете ли, немного надо быть поэтом. Но вы, видать, стихи любите, коли ходили на Башню.

– Люблю, – коротко ответила Мура.

– А сами не пишете? Признавайтесь.

– Сказать честно, нет.

– Ну, если у вас проснется такое желание – поиграть с рифмами, милости прошу. Попробуем и тут. Но для начала я должен представить вас организатору издательства. Вы не знаете, кто он?

– Понятия не имею, – равнодушно сказала Мура.

– Это писатель Алексей Максимович Горький.

– Ах, вот как? – сказала Мура. – Тем лучше.

Телохранитель Троцкого

Сбежавший на Украину Блюмкин развернул бурную деятельность. Он мотался по городам и весям, собирая сторонников-революционеров. В руки бандитов из какой-то атаманской шайки он попался случайно. Был остановлен их разъездом на небольшой проселочной дороге. Отвезен в ближайший штаб. Слово «социалист-революционер» партизанским начальникам средней руки ничего не говорило. Они приняли его не то за московского шпиона, не то за деникинского и начали методично избивать. Он молчал, мычал, но ничего не рассказал и никого не выдавал – ни к кому шел, ни от кого шел. Поздним вечером окровавленного, полуживого его заперли в сарае с тем, чтобы назавтра или расколоть, или добить.

Но жизненные силы этого человека были необыкновенны. Слегка очнувшись, он тут же начал действовать. В темноте сарая он нашарил обломок деревянного кола и небольшой чурбак. Используя кол как рычаг, он начал поднимать одну из запертых воротин покосившегося хлипкого сарая. Та поддалась и немного поползла вверх на своих петлях. Подперев ее чурбачком, тем же колом он подрыл рыхлый слой земли и, обдирая спину, протиснулся в образовавшуюся щель. Часовой мирно спал в десяти шагах, привалившись к колоде и почти уронив винтовку. Встать узник не мог и полночи полз. Добравшись до какой-то железнодорожной насыпи, он не нашел сил ее переползти и потерял сознание. Там и увидели его утром два верховых, которые спешили куда-то по совсем другому делу. Для верности стукнув его пару раз прикладом, они аккуратно выложили тело на рельсы – нехай его переедет первый же поезд. Но поезда ходили редко, если вообще ходили, и он успел прийти в себя. Он вновь пополз и добрался до опушки тощего леса. Поднялся и, спотыкаясь, падая, цепляясь за тонкие, кривые стволы, шел, отдыхал в наступившей тьме и снова шел. На рассвете он вышел к какому-то хутору, заглянул в первый же амбар, упал на охапку сена и заснул.

Наткнулась на Блюмкина в амбаре девчушка лет пятнадцати. Она смотрела на него удивленно, но без испуга. Он знал, что умеет притягивать людей. Он улыбнулся ей, насколько смог, и знаками показал, что хочет пить. Она принесла ему хлеба и молока. Несколько выбитых бандитами зубов не давали ему нормально жевать, десны кровоточили, но все же хлеб деревенской выпечки показался ему сказочно вкусным. А молоко он пил с упоением.

Через две недели он полностью окреп и еще через неделю добрался до Киева.

Он нашел штаб-квартиру местных эсеров и назвал себя. Без раздумий они тут же признали его своим законным главой. Три месяца он руководил этими милыми путаниками, пытаясь сколотить из них боеспособный отряд. Но понял, что ничего не получится. Зато он приоделся, раздобыл денег и у опытного зубного врача вставил себе несколько приличных коронок. Мог ли знать революционер Блюмкин, что в эти самые дни ученый человек Владимир Вернадский создает в Киеве с нуля Украинскую академию наук? Гетман Скоропадский смотрит на это доброжелательно. И даже помогает, чем может. Вернадский, который поверил в будущее Украины, написал устав, разработал структуру, привлек приличных ученых (из тех, что не разъехались). Академия практически сразу заработала (в ужасных условиях войны и голода) и даже начала выдавать научные результаты. В отличие от хрупких, оплаченных кровью построек революционеров, академия эта сохранит свой научный пыл на долгие десятилетия, а может, и навсегда. Понять и осознать этого в те дни горячий левый эсер, разумеется, не мог.

В Киев пришли красноармейцы.

Снова начались аресты и расстрелы. Но Блюмкина это мало трогало. Он пришел в партийный комитет на Крещатике, во всем признался и сказал, что хочет записаться в партию большевиков. Там в это время оказался председатель Всеукраинской ЧК Мартын Лацис, который с интересом и даже сочувственно его выслушал. Блюмкина приютили, накормили, в партию записали. А через месяц, не зная, что с ним делать, отправили в Москву.

Дзержинский давно его простил.

А Троцкий взял своим помощником:

– Можешь возглавить мою охрану? Как ты это дело понимаешь?

– Первое качество охраны – быть незаметной. Второе – быть изобретательной. Она должна выискивать способы покушения на охраняемую особу, а уже, исходя из этого, продумывать средства защиты.

– Подходит. – Троцкий посмотрел на молодого человека с интересом.

– Значит, берете в охрану террориста?

– Именно потому и беру, – смеясь, сказал Троцкий.

Они много гоняли в его штабном вагоне по фронтам Гражданской войны. И Блюмкин скоро становится не только начальником личной охраны создателя Красной армии, но и его секретарем, советчиком, верным соратником. В поезде Троцкого было весело, шумно, хотя иногда воцарялся жестоко-холодный ритм (в моменты, когда разгромленные красные полки бежали). Было много необычных людей – умных и не очень, храбрых и не очень. Но главное, набиралось некоторое число весьма толковых, готовых действовать решительно, быстро и точно. Сердца их воспламенила революция. Вернее, ее возвышенный и во многом придуманный образ. О том, что они беззаветно служат своеобразной контрреволюции, они не догадывались. То, что они свергают республику, им в голову не приходило. О том, что они воюют за диктатуру (то есть за абсолютную власть очень узкой кучки «профессиональных революционеров»), они не задумывались. Им казалось, что они штурмуют небо. И что небо отвечает им праздничным фейерверком. И что скоро ближайшие планеты, начиная с Марса, начнут солидарную отмашку красными флажками. И у них многое получалось, особенно в плане войны. Там, где появлялся поезд Троцкого, фронт немедленно оживал, и «рабоче-крестьянская» Красная армия одерживала победы. В это время проваливался другой фронт, и Троцкий мчался туда. Именно в это время где-то в Европе его прозвали Красным Наполеоном. Не всем большевистским вождям это нравилось. Они откровенно ревновали этого новоявленного Бонапарта к революции, и при упоминании имени наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета их лица нередко кривились. Особенно эта слава не давала покоя одному тихому и скромному большевику, еще не очень заметному. В отличие от пламенного оратора Троцкого говорил он медленно, невыразительно, с заметным кавказским акцентом. Смелостью и темпераментом он тоже не блистал. Там, где окопы и где стреляют, его никто никогда не видел. Зато отдавать приказы о расстрелах он любил. К этому приучил его Ленин, по заданию которого он разъезжал с проверками по штабам, выявлял контру, особенно среди военспецов, бывших царских офицеров.

Ленин его наставлял:

– Приезжаете, батенька, в штаб, всех выстраиваете и двух-трех показательно расстреливаете. Неважно кого. Важен эффект. Уверяю вас, остальные забегают как надо. А иначе с ними и нельзя.

– Совершенно с вами согласен, Владимир Ильич, – отвечал тихий большевик. Приезжая в штаб очередной дивизии, на передовую он не заглядывал. А вот расстреливал предателей-штабных охотно. Ему все больше нравилось это дело. Прищуривая глаз и выбирая жертву, он входил во вкус. «Нет человека, нет проблемы».

Однако при возвращении в Москву он более всего предпочитал тихую аппаратную работу, особенно в деле подбора кадров. Но на этом скромном направлении он долго был на вторых ролях. Но он из тех натур, о которых говорят: себе на уме. Прежде его звали Кобой, но он сменил имя и стал называться Сталиным. Однако в партии и в стране его по-прежнему почти никто не знал.

Действие света освободительно

Ранней весной 1919 года в холодном парке на скамейке сидели и беседовали двое. Алексей Максимович Горький рассказывал Александру Александровичу Блоку о полусумасшедшей теории, которую он вычитал у одного немца. Суть теории состояла в том, что люди в процессе мышления вырабатывают некую мыслительную субстанцию, некое поле мысли, для чего во все больших масштабах потребляют субстанцию материальную. Это может продлиться еще миллионы лет, но финал очевиден: рано или поздно вся материя без остатка будет переработана, превращена в мысль, в некую чистую духовность, и в этом бесплотном состоянии Вселенная замрет навсегда.

«Какое страшное пророчество», – прошептал Блок и нервно передернул плечами.

Потом они долго молчали.

Блок мало кому рассказывал, что он беззаветно влюблен в науку, в ее философию, в ее познавательную страсть, даже в ее химеры. Он глубоко ее чувствовал и временами загадочными образами, неожиданными метафорами обозначал самые удивительные ее будущие открытия. Ученые, его современники, даже если бы внимательно вчитались в его загадочно провидческие строки, едва ли могли за поэтическим иносказанием разглядеть и оценить научные пророчества. Рассказ Горького задел его. На самом деле поэт сам предчувствовал, а то даже и мыслью схватывал движение Вселенной к небытию, к исходной пустоте, к мертвому равновесию, к Ничто. Но не как Клаузиус или Больцман, а по-своему, пропуская через надтреснутое сердце поэта: «И век последний, ужасней всех, увидим и вы, и я. Все небо скроет гнусный грех, на всех устах застынет смех. Тоска небытия…»