Фараон Эхнатон

Фараон улегся на спину. Голова его по-прежнему покоилась на ее коленях. Он сказал, эдак глядя в пустоту разверзающихся небес:

— Что известно тебе, Нафтита, о случае, описанном в древнем папирусе времен Сенусерта Первого? Странный то был случай и весьма поучительный.

— Что ты имеешь в виду?

Фараон глубоко вздохнул. Он сказал:

— Да будет тебе известно, Нафтита, что, по свидетельству мудрых, в давнопрошедшие времена случались удивительные происшествия. Это сейчас ничему не дивятся люди. Они привыкли ко всему. А ведь человек не может жить, не удивляясь. Утром он дивится свету божества, в полдень он дивится течению реки, а вечером — свету звезд. Так вот, в те далекие времена, когда в Кеми жили люди, способные удивляться, некий житель пустыни встретил говорящего льва.

Царица усмехнулась:

— Говорящего льва?

— Представь себе! Говорящего человеческим голосом. И не обычно, как на рынках и площадях, а наречием особенным, обличающим в нем книжника.

— Лев — книжник?!

— Да, Нафтита, чего только не бывало прежде, в благословенные старые времена! Этот лев встретил пустынника и сказал ему: «Вот я перед тобой!» На что мудрый пустынник ответил: «Так же как и я перед тобой». Лев стал на задние лапы, чтобы подняться повыше роста человеческого. И крикнул: «Вот я каков!» Человек помедлил с ответом. Этот лев не очень пришелся ему по нраву. И человек сказал: «Уступи дорогу». Он сказал: «уступи», — а разве не было дороги слева и справа, сзади и спереди? В пустыне, где песок, — везде дорога. Лев казался озадаченным. Казался смущенным…

— Смущенный лев?! — весело сказала царица. — Воистину, только в те незапамятные времена случались подобные чудеса!

Его величество не обратил внимания на ее смех — немножко взвинченный, слегка искусственный. Его увлек лев, говорящий человеческим голосом, и пустынник, пытающийся одолеть зверя силою ума своего. И он продолжал:

— Снова повторил пустынник: «Уступи!» Задумался лев и пропустил. Он сделал шаг в сторону, и пустынник гордо прошествовал вперед. Своей дорогой, И даже не обернулся… Ты знаешь, что стало со львом?

— Нет.

— Догадайся.

Она запрокинула голову:

— Лев съел пустынника.

— Почему ты так решила?

— Лев же!

— Ну так что же? Лев, а смышленый. Вроде нашего Пенту…

— …или этого верзилы Хоремхеба.

— К слову сказать, верзила нас обороняет.

— Ты в этом уверен?

Фараон снова вскинул брови, точно они были у него на веревочке.

— Я спрашиваю, — повторила Нефертити, — ты уверен?

Он уклонился от ответа. Его величество сказал:

— Лев заплакал…

— Я очень сомневаюсь в тех, кто нас обороняет. И от кого обороняют? От друзей?

— Лев залился горючими слезами…

— Меня — от тебя?

— Он плакал, как ребенок-несмышленыш…

— Или тебя — от меня?

— Ему опротивел белый свет.

— Вот именно: опротивел!

Фараон увлекся собственным рассказом:

— Почему огорчился мудрый лев? Не потому, что был голоден и упустил свою жертву. Это полбеды! А потому, что так и не понял, о чем же думал пустынник… Мои враги, Нафтита, порою мне кажутся подобием того льва.

В комнате стало тихо. В этот полуденный час дворец как бы замирал. Солнце давило. Как гранитная глыба.

Ее величество сказала:

— Наконец-то мы добрались до сути нашего разговора И я хотела бы его продолжить. Не по-семейному. А как люди, заинтересованные в судьбах страны.

— Согласен! — Эхнатон привстал и уселся напротив жены — глаза в глаза, лоб ко лбу.

Она разлила вино. Подала ему чарку.

О, эта прохлада подвалов Ахетатона! Что сравнится с нею? Разве сыщется что-либо подобное в целом свете?.. Он пригубил… Нет, не сыщется! Еще раз пригубил… Нет, такое вино только здесь, в благословенной столице Атона!..

— Мы поведем с тобой, Ахнаяти, разговор политический.

— Я готов к нему.

— Как будто бы мы не муж и жена, а единомышленники, ищущие путей к общей цели.

— Хорошо, Нафтита.

— Мы давно так не говорили. Правда?

— Пожалуй.

— Я не хочу доискиваться — почему?

— Ты права. Не надо.

У нее задвигались широкие ноздри. Вот-вот пойдет из них пар, как от шипящего котелка над костром. Ее глаза и без того были чуть навыкате, а тут, казалось, выскочат из орбит…

— Я буду говорить о своих ощущениях. Сначала о них. Ты, по-моему, готов пойти на сделку со своими противниками. Не пытайся возражать, не выслушав меня. Мы здесь одни, и я имею право свободно высказать свое мнение.

— Я слушаю, Нафтита.

— Сделка с противниками — самый гибельный путь, ибо он ведет к половинчатости. Если она — не уловка. Для маневрирования. Для отвода глаз. Для обмана противника… До сих пор ты шел прямой дорогой. Все говорили: вот фараон, идущий прямо! Но с некоторых пор ты пытаешься свернуть с нее… Дай мне договорить, Ахнаяти. Дай договорить… Я говорю тебе: ты подошел к пределу и стоишь у черты. Перешагнешь ли ее? Останешься ли ты по эту сторону черты или по ту? Будешь ли прыгать через пропасти в один прыжок или в два? Год тому назад я на все эти вопросы отвечала бы в твою пользу. Сейчас я все больше и больше сомневаюсь в том, что ты идешь своей прежней дорогой.

— Ты кончила?

— Нет. Этот верзила и мясник Хоремхеб делает все для того, чтобы начать войну и на Севере и на Юге. Кому нужна война? Твоим противникам! Они мечтают о ней. Спят и видят ее!

— Войне не быть, — сказал фараон мрачно. Но не очень уверенно.

— Хоремхеб страстно желает ее. Он всячески поносит нас, обвиняя в трусости, А я говорю: если он хочет воевать — пусть воюет. Только без Кеми! Только без натиих юношей! А сам! Один на один с хеттами. С Митанни. И с кем ему еще доведется помериться силой Меч у него есть. Голова, которую можно срубить, тоже на месте. За чем же дело стало? Иди, Хоремхеб-храбрец, и воюй!

Она так разволновалась, что опрокинула кувшин. Красный, кровеподобный сок разлился на полу. Эдакой зловещей струей…

— Если все это говорится для того, чтобы переубедить меня, — сказал фараон, — то это — напрасный труд. Нет более убежденного мирного человека во всем Кеми, чем я. Даже сам первый жрец Эйе не может в этом отношении сравниться со мной. Меч мой, как утверждают мои враги, ржавеет в кладовой, а боевая колесница скрипит несмазанной осью. И очень обидно, Нафтита, выслушивать слова, которые прямого отношения ко мне не имеют, но направлены в самую середину моего сердца.

Она отдышалась. Словно пробежала длинную дорогу. Но останавливаться ей уже было нельзя. Это — не в ее характере. И разве можно останавливаться в политике на полпути? Или руби до конца, или вовсе не берись за дело!

Да, у нее серьезные претензии к нему. Очень серьезные! В конце концов, он может охладеть к ней. (Его величество не опроверг этого предположения.) Она может не видеть его, хотя это и ужасно. Но Нафтита согласна на все во имя великого Атона, во имя благодействия Кеми…

Она продолжала развивать эту мысль: