Фараон Эхнатон

Вавилонянин собственными глазами увидел, как летели гусиные кости в разные стороны, мгновенно обглоданные. И все сказали про себя: не зубы это, а настоящая мельница, в которой рушат зерно! Поскольку старик был занят жареным, вкусным гусем — никто не тревожил его вопросами.

Спустя положенный срок — когда от гуся остались одни перемолотые кости, — купец спросил:

— Высокоуважаемый, могу ли я узнать твое имя?

— Да.

Но имени своего так и не назвал. И вавилонянин понял, что с этим надо подождать.

Жара понемногу спадала. Обеденный час миновал. Посетители оставляли свои места и шли по делам. Можно сказать, что лавка опустела. До самого ужина теперь здесь будет сонное царство. Только на кухне по-прежнему пылает огонь и повара размышляют над новыми блюдами, которыми следует потчевать посетителей за ужином.

Старик тоже поднялся с циновки. Подошел к купцу.

— Тебе — спасибо, — сказал он. Поклонился глубоким поклоном. Словно вельможа фараону. И пальцы на руках его, и пальцы на ногах его были длинные и тонкие. Словно у вельможи. — Чужестранец, ты вел себя как истый сын своей прекрасной страны. Я знаю ее, я скажу тебе: звать меня Сеннефер, сын Гемипет. Мой дом был в Саи. Красота его знакома многим, кто бывал в Дельте. Но все это в прошлом. Меня вырвали из родной среды. Кеми стал для меня вроде мачехи. И я даже стал подумывать, чтобы схоронили меня где-нибудь в чужой пустыне.

Усерхет сказал, обращаясь к купцу:

— Господин, вот еще один, кто горько сетует на судьбу свою.

— Нет! — возразил старик Сеннефер.

— Как так — нет? — сказал Усерхет. — Разве мы не слышали сейчас, что говорил ты о судьбе своей?

— Слышали, чтобы донести?

— О нет! — Усерхет готов даже поклясться. — Разве Усерхет соглядатай и его лавка — место для соглядатаев?

— Верно, — проговорил купец, внимательно присматриваясь к старику, — Усерхет известен как человек честный, высокопорядочный.

Старик, видимо, поуспокоился:

— Ладно, с вами, кажется, и пошутить нельзя. Времена, разумеется, не самые сладкие… Но кто и когда слыхал, что они бывали сладкими? Что-то не припоминаю! При Хуфу, что ли?..

Купец не спускал с него глаз. Нет, не простой этот старец. Далеко не простак. Что-то в нем особенное. Сквозь грубую, затвердевшую, как тина в засуху, кожу просвечивает образ иного человека. Иной крови. Чтобы заметить это, не надо быть провидцем. Речь, манеры, осанка свидетельствуют о том, что старик не всегда был в таком бедственном положении, как сейчас. А эта обида в его словах? Он обижен, обижен, обижен! Как многие в Кеми… И в Дельте. И в других местах…

Старик собрался уходить. Усерхет дал ему жареных тыквенных семечек.

«Немху в наше время не жалуется, — продолжал размышлять Тахура. — Немху сейчас в почете. Значит, этот старик Сеннефер — немху поневоле. А был он, несомненно, знатного рода. Да он, собственно, и не скрывал этого». Придя к такому заключению, купец поднялся, чтобы проводить Сеннефера до порога. И шепнул ему:

— Уважаемый, очень хочу увидеть тебя.

Старик задумался.

— Понимаешь, уважаемый? Очень!

— Хорошо! — Старик кивнул. — Я живу в последнем квартале по дороге к усыпальницам. Последний квартал, последний дом. Спросишь парасхита [22] . Сеннефера.

22

Парасхит — один из бальзамировщиков, делавший надрез на животе умершего.

— Парасхита? — удивился купец.

— Да.

И старик вышел из лавки… Тахура обратился к хозяину:

— Ты знаешь, Усерхет, этого старика?

— Он иногда заходит ко мне.

— Пообедать?

— Да. Он платит вперед за много дней.

— Почему?

— Не надеется на заработки.

— Он парасхит.

Усерхет поморщился.

— Неужели? — проговорил он брезгливо. — Я больше не пущу его на порог!

— Напротив, напротив, Усерхет! — попросил купец. — Ты не только должен пускать, но и угощать получше. За мой счет.

— За твой?

— Да, мой.

Хозяин велел слугам прибрать лавку. Двое из них кинулись исполнять его приказание. Сухощавые, ловкие парни действовали умело и проворно.

— Пойдем в мою комнату, — пригласил купца Усерхет. — Мы поговорим по душам.

— А где обещанная девица, Усерхет?

— Я хозяин своему слову, Тахура. Всему свое время.

Купец признался, что сейчас самая пора побаловаться. А потом не выберешь и часа. Дела, дела, дела!.. Однако хозяин успокоил его, многозначительно кивнув на дверной проем, занавешенный легкой тканью. За нею угадывалось нечто… У азиата раздулись ноздри, как у буйвола.

— Там?

— Да, там.

— Молода?

— Об этом у меня не спрашивают.

— Так пойдем же поскорее, Усерхет. Давай болтать! Давай беседовать! Давай делиться впечатлениями! Буду делать что угодно, сколько угодно, лишь бы дождаться ее! Усерхет, плоть моя изнемогла!

Купец с трудом оторвал взгляд от таинственной занавески, вошел в соседнюю комнату и повалился на мягкое ложе Здесь все было как на его родине: уютно, сумрачно, ароматно, как в цветнике.

— О, Усерхет, — простонал купец, — давай говорить! Дай мне пива или вина. И будем говорить! И, пожалуйста, поскорее, если не хочешь доконать меня!

И когда они уселись и хозяин убедился, что никто не подслушивает, — сказал с усмешкой:

— Послушай, Тахура, почему это вы, азиаты, такие легкомысленные?

— Мы? Легкомысленные? Это почему же?

— Сначала выпьем. Вина. По глоточку, — сказал Усерхет, разливая ярко красную жидкость. В глазах у него замелькали золотистые огоньки, а живот колыхался, словно мешок, наполненный льном.

— Нет, ты скажи, почему мы легкомысленные?

— Скажу. У вас превыше дела — женщины.

Тахура выпучил глаза.

— А как же должно быть?

— Наоборот.

— Значит, сначала — дела?

— Несомненно, уважаемый Тахура.

Вавилонянин почесал бороду.

— Вы, жители Кеми, — сказал купец, — слишком деловиты. И это погубит вас. Когда-нибудь. Ну, скажи мне: неужели же можно пренебрегать красавицей ради даже самой выгодной торговой сделки?

Владелец лавки ответил, не задумываясь:

— Можно.

— Это вполне серьезно?

— Да. Вполне.

Купец долго хохотал. Держась за живот. «Он напускает на себя юношеское легкомыслие, — говорил про себя Усерхет. — Слишком усердно напускает. А я-то знаю его. Как облупленного. Он не пожалеет отца родного ради порученного ему дела. Тщеславие его слишком велико, чтобы мог позволить себе легкомысленные развлечения в ущерб делу…».

Усерхет считал бессмысленным спор о превосходстве деловитости над развлечениями. Особенно потому, что у азиата — у истинного азиата — слово — одно, а дело — нечто иное. Правда, и в Кеми немало «азиатов» по характеру Бритоголовых. Поклоняющихся Атону или Амону. И тем не менее — азиатов. Надо отдать должное хозяину лавки: он сумел подняться, — по крайней мере, в данном случае — над национальной ограниченностью. Единственное, что отталкивало его от азиатов, — это их нечистоплотность. Они редко мылись и не брились. «В наш век, — размышлял Усерхет, — когда в три года строятся города, подобные Ахяти, невозможно мириться с теми, кто не придает особого значения чистоте тела, особенно рук». Даже этот Тахура, который не первый раз в Кеми, и тот не в состоянии перенять здешние обычаи, предписывающие регулярные омовения всех членов тела. Самая главная особенность Тахуры — хитрость. Она буквально во всем, даже в складках его шелкового халата, в его жирных пальцах и лоснящейся бороде… Тахура вдруг преобразился: перестал улыбаться, уселся ровно, руки положил к себе на колени. Прищурил глаза, точно вглядывался в пустынную даль.