Фартовое дело
Шрифт:
— А Клавка небось думает: как это ты в самолете летаешь? — усмехнулась Зоя.
— А она и сама умеет, небось с парашютом-то она точно прыгала! Эх, была бы сейчас «ушка», да был бы бензин… Мигом бы довезла! В такую ночь никакой «мессер» не вылетит…
— Мы бы в твою машинку не поместились… — развеяла Дуськины фантазии Зоя. — У тебя два места только…
— Верно… Хотя, конечно, с перегрузом можно было бы попробовать четверых взять… В тебе килограмм пятьдесят есть?
Одна из книжных полок была полностью заставлена фотоальбомами в одинаковых бархатных переплетах. На каждом из альбомов в белых кружках были тушью нанесены аккуратные цифры: 1, 2, 3, 4, 5, 6 и 7.
— Глянем? — спросила Дуська. Зоя не ответила, вытащила альбом № 1. Сразу под обложкой был титульный лист, на котором каллиграфическим почерком было написано по-немецки: «Санкт-Петербург. 1910–1918».
— Ух ты, какая клопышечка…
А под фотографией было написано по-русски: «Я» и по-немецки: «Ich».
— Вот она какая была… — оглядываясь на спящую Ханнелору, произнесла Зоя. — Такая хорошенькая…
— Маленькие все такие, — равнодушно заметила Дуська, — крути дальше.
Дальше пошли фотографии, на которых обязательно фигурировала Ханнелора. Вот ее, годовалую, ведут за ручки две няньки, вот она сама подбрасывает вверх мяч, вот она сидит за маленьким столиком в окружении огромных кукол. Вот она у елки, увешанной блестящими игрушками, и подпись: «Рождество Христово. 1916 г.»
— А ведь тогда война была… — заметила Дуська. — Ишь, буржуйка!
— А может, и помещица, — сказала Зоя. Словно подтверждая ее слова, на следующей странице открылась фотография, сделанная на фоне загородного особняка с крыльцом и колоннами, у небольшого фонтана. Вокруг стояли, как-то странно, неестественно обнимаясь, люди: мужики в косоворотках и смазных сапогах, с картузами на голове, солдаты с георгиевскими крестиками, сестры милосердия в длинных платьях и косынках с крестиками на лбу и, наконец, барон и баронесса фон Гуммельсбах, он в полувоенном френче, она в черном платье с повязкой на рукаве, а также маленькая Ханнелора в сестринском наряде и с большой прямоугольной коробкой в руках. Хоть на этой фотографии надпись на коробке была едва заметной, слишком мелкой, все же можно было прочесть: «Жертвуйте в пользу больных и раненых воинов!», само собой, со всякими «ятями», твердыми знаками и прочим.
— Это, выходит, она для наших солдат деньги собирала? — удивилась Дуська.
— Не для наших, а для царских… — сказала Зоя наставительно, но тут же поняла, что выразилась неточно: под фотографией была дата: «19 августа 1917 года». Царя уже на престоле не было. Жить ему оставалось меньше года.
Больше в этом альбоме фотографий не было. Девушки открыли второй альбом и увидели надпись: «Берлин. 1918–1933». На первой из них Ханнелора была изображена вместе с матерью, обе в черном, сгорбленные, похожие на старух, под большой фотографией барона, затянутой в правом верхнем углу черной лентой. «Годовщина смерти отца», а дальше по-немецки: «14. September 1919». На следующей фотографии рядом с матерью и дочерью стоял какой-то крупный подтянутый мужчина в пиджаке и фетровой шляпе, с усами, закрученными вверх, как у кайзера Вильгельма. Здесь подписи не было, но стояла дата: «17. Juli 1921». В детских чертах лица Ханнелоры уже угадывалось что-то от той, которую увидели девушки. Потом пошли фотографии, где Ханнелора выглядела все более и более взрослой. Школьные подруги сидят рядом на лавочке — 1925 год. Юноша в мундире обнимает уже сформировавшуюся девушку за талию — 1928 год. Ханнелора в купальнике и шапочке на тумбе в плавательном бассейне — 1930 год. Ханнелора с девушками, одетыми в униформу, на фоне большого фашистского флага — 1933 год. Наконец, последнее фото в альбоме: Ханнелора под руку
с юношей в черном костюме выходит из церкви в длинном белом платье с фатой и в туфлях на высоких каблуках.— Замуж вышла… — констатировала Дуська. — А мужик у нее ничего, красивый.
— Здоровый парень, — прикинула Зоя. — Она меня на голову выше, а ему — по плечи…
Под свадебным фото стояли сразу две надписи, обе по-немецки, одна — почерком Ханнелоры: «Der erste Tag: ich liebe dich!», а другая — более острым, мужским почерком: «Ein Nachtigal und eine Rose». Была и дата: «8. Juni 1934».
Отложив второй альбом, Дуська и Зоя стали разглядывать третий. Заголовок у него был не обычный, не такой, как в двух первых. Он был сделан не черной, а алой тушью и гласил: «Meine Liebe. 1934–1936». Вокруг заголовка были яркой гуашью нарисованы алые розы и сердечки. На каждом сердечке были изображены свастики в белом кружочке. На первой странице была большая фотография свадебного пира с женихом и невестой на заднем плане. Все стоят, улыбки, уже немного хмельные морды, штатские черные костюмы с белыми рубашками, эсэсовцы в черных мундирах, какие-то военные, штурмовики с повязками на рукавах. Бутылки, хрустальные бокалы, какие-то суповницы, масса ложек и вилок, а над головой молодоженов огромный портрет Гитлера с чаплинскими усиками и косой челкой. Под портретом — лозунг: «Alles f"ur Faterland und Nation!» На следующей фотографии была изображена большая, с отвернутым одеялом, постель, вокруг которой стояли букеты цветов…
— Хм! — сказала Дуська. — Ну и намек!
Но когда она повернула следующий лист, то у нее вырвалось уже совсем лихое:
— У, мать твою!..
А Зоя покраснела. На постели, теперь уже совершенно раскрытой, лежала Ханнелора в чем мать родила. Она лежала на животе, обнимая подушку и прижимаясь щекой к ней, а зад ее, большой, белый и гладкий, так прямо и лез в глаза зрителю.
— Бесстыдница! — по-старушечьи прошипела Зоя. — Как же это снимали-то?
— Муж, наверно, — предположила Дуська, переворачивая следующую страницу альбома. Тут уж у обеих вырвалось одно и то же:
— Ух ты!
Эта фотография была почти точной копией предыдущей, только вместо Ханнелоры в той же позе, в обнимку с подушкой и голым задом вверх был изображен ее муж, мускулистый, голенастый, с коротко стриженной головой и квадратным подбородком. «Heinz ist allein» — написано было под этим фото. Зоя сказала, морщась от отвращения:
— Может, отложим этот альбомчик? Там дальше наверняка еще похабнее…
— Да поглядим, чего там… — сказала Дуська, которую изображенное на фотографии явно привлекало.
— Ну и смотри, а я не буду, — сказала Зоя и отошла от стола на шаг. Дуська открыла следующую страницу и как-то очень уж пошло хихикнула:
— Уй, Зойка, не могу… Как уж это они обесстыжели?! Глянь!
Зоя поглядела. Снимок был сделан сбоку от кровати, в профиль. Хайнц лежал на Ханнелоре. Ее ноги обнимали его бедра. Дуська долго не закрывала эту картинку и сопела, глядя на нее, а Зоя хоть и возмущенно отвернулась, но все равно эта вопиющая своей откровенностью картинка стояла у нее перед глазами.
— Ведь снимал их кто-то… — произнесла Зойка сердито. — Я бы со стыда умерла, если бы кто-нибудь хоть краешком глаза увидел! А тут сама снимается, да в альбом…
— А все-таки интересно — сказала Дуська. — Наверно, думала, что для памяти надо и это дело снять. У них, у буржуев, моральное разложение и общий кризис… Там за деньги этакое и в кино показывают…
— Они буржуи, пусть и разлагаются, — заметила Зоя, — а нам нечего глядеть, мы комсомолки! Спалить это все надо!
— А вот это не дело! — возразила Дуська. — Смотреть, может, и не надо, а взять их надо с собой, если уходить будем. Тут вся ее биография в картинках! Может, особистам зачем-нибудь понадобится. Муж или еще кто-то… Вон, на свадебной одних эсэсовцев штук десять, может, из гестапо есть или СД. Нет, жечь нельзя! Давай лучше книжки поищем?
— У нее, у этой шлюхи, и книжки небось все похабные… — сказала Зоя.
— Надо бы у Клавы часы взять да посмотреть, через сколько времени Юрку будить… — сказала Дуська, захлопывая альбом. Она подошла к Клаве, убедилась, что она дышит, хоть и с хрипами, но более-менее нормально, и осторожно сняла у нее с руки наградные осоавиахимовские часы. Стрелки на них показывали половину второго ночи…
Глава VIII
Ровно в четыре утра Юрка проснулся, хотя его никто не будил. Он слез с дивана, забрал оружие и сказал, зевая: