Фарватер

– А вот на них зря время тратили!

– Что вы такое говорите?! – только теперь задохнулся. – Ни перед одним человеком на колени не встану, но перед книгами вашими встать бы не постыдился. И умаленным бы себя не почувствовал! Да дед мой ваших «Казаков» наизусть знает!

– Ладно, – немного смягчился Толстой. – А стыдно ли вам за что-нибудь в вашей жизни?

– Стоит, быть может, стыдиться того, что бросил учебу и пошел в цирк. Легко бы непобедимым чемпионом стал, поверьте, только не этого мне нужно было. Но чтобы ни одному чемпиону не удалось меня бросить, а при этом чувствовали бы они, что я-то их в любую секунду могу уложить – вот это зачем-то нужно было. Чтобы свербило у них в душе от всей фальшивости так называемых титулов и поняли бы, наконец, как это низко и мелко – стремиться к победе над другими…

«Господи! – взывал Толстой. – Почему таких – так мало? Это твой замысел? Но тогда почему дед его, выучивший «Казаков» наизусть, сумел такого воспитать… пусть хоть одного… а мне, «Казаков» сочинившему, это не удалось? Почему?!»

– Но вот за что до самой смерти будет стыдно, – продолжал Георгий, чувствуя, как невозможно не быть сейчас откровенным, – однажды в Павловске, зимой, девочка, жалкая такая, с заячьей губой, милостыню у меня попросила. Отмахнулся на бегу, даже не приостановился – и не потому, что гривенник пожалел, нет, в гимназию спешил, не было времени шарить в карманах. Крикнул: «В следующий раз!» – и еще быстрее припустил, только взгляд ее успел поймать, ясно так сказавший: «Эх ты! Другого раза может не быть!»

– В платке она была? – зачем-то уточнил Толстой.

– В старом и очень грязном.

– Одну руку протягивала, а вторая в концы платка была закутана?

– Да, – подтвердил Георгий, морщась от воспоминаний.

– Потом меняла руки… Другого раза не случилось?

– Нет. Неделю весь город прочесывал, ни одного закоулка не пропускал, расспрашивал… дед в полиции разузнавал – исчезла!..

– Дай вам Бог, – проговорил Толстой после мучительной паузы, – чтобы ни за что другое еще стыднее не стало. Бойтесь торопливости, не то на еще чью-нибудь смертельную нужду откликнуться не успеете… Ницшеанцем не становитесь, да и толстовцем – тоже. Пустое все это.

Он чувствовал, что Толстой смотрит ему вслед, и белая борода его, развеенная порывом ветра, показалась вскоре обернувшемуся Георгию клочьями тумана, отделившимися от густой массы…

Потом еще с десяток шагов-прыжков и еще раз оглянулся: теперь борода да и все лицо слились с туманом, ставшим настолько плотным, что контуры черных стволов и черного пальто были наспех начерчены углем на щедро побеленной стене.

«Он и рожден был этим вселенским туманом, – думал Георгий, – но неимоверным внутренним усилием вырвался из него, воссиял, осветил… – но вот устал, и гаснет, и возвращается… И это не к добру».

…«Людовик XIV… систематическим преследованием принудил гугенотов к выселению… – припоминал Бучнев поразившее его когда-то точностью рассуждение философа Владимира Соловьева. – Цель была достигнута, вероисповедное единство сохранено вполне. Но скоро Французская революция показала, как пригодились бы нравственные и умеренные протестанты против неистовых якобинцев. Изгнали «еретиков» и воспитали безбожников, изгнали заблуждающихся верноподданных и получили цареубийц».

«Так ведь и у нас все то же, – думал Георгий, еще более убыстряя шаг, – отлучают Толстого, преследуют духоборов, анафемствуют староверов – и как же все это не к добру».

… Еще многое тягостное вспомнилось тогда Георгию. И то, что Чехов словно бы скрывал, стесняясь, пожалованное ему царем дворянство, но зато когда отказался от звания почетного академика, в восторге зашлись почти все газеты; и о поношеньях и проклятьях в адрес авторов «Вех»…

Многое он передумал, шагая в Тулу, – а туман становился то еще плотнее, то чуть прозрачнее, но все никак не рассеивался.

И все стояла у Георгия перед глазами фигура Толстого, какая-то тоскливо нездешняя…

Будто бы великий гений так и не стал в России корневой системой ни для кого.

Совсем ни для кого.

Упоенно горланили все: в родном стане – о соскучившейся по победам русской силушке, в иных станах – о галльском задоре, германской боевитости, австрийской доблести… о готовности сербов умереть за независимость… но пока что успешно подталкивающих к этому Россию…

Смрад фанфаронства наползал на Европу, и не раз вспоминался Георгию недобрый рассвет в октябре 1910 года… как исчезала фигура Толстого… и на ум приходило горестное: «Был бы жив, закричал: «Что вы делаете?!», а вдруг услышали бы, остановились… Не убили бы Столыпина, он бы костьми лег, не дал воевать…»

Но никто не кричал, никто костьми не ложился, все нетерпеливо готовились побеждать, не подозревая, что за четыре с лишним года в землю будут уложены кости двадцати миллионов человек…

…Когда была объявлена мобилизация и Георгия приписали санитаром-носильщиком в один из пехотных полков, дед сказал:

– Ты бы, Гёрка, со своими дамами перед отбытием разобрался. Вдовушке деньги, чай, нужны, а Регине Дмитриевне… она сама, по видимости, не знает, что ей нужно… да ведь что-то же нужно… Жаль, однако…

– Что жаль?

– Ведь как оно было: я на войну с турками уходил – Анисья моя у стремени шла, провожала… Николаю, отцу твоему, когда на службу уходил, молодая жена не менее версты сопутствовала, хоть и тяжко ей было идти, тобою была брюхата. А ты поедешь, никакая казачка не проводит, вслед эшелону не заплачет.

– Ты проводишь.

– Не то… совсем не в счет… И правнука или правнучки теперь вряд ли дождусь… Нескладно это!

И Георгию стало совестно: отчего он никогда о таких простых, насущных вещах не задумывался, жил лишь собою, своими устремлениями? А дед терпеливо ждал, пока внук натешится борцовскими забавами, пока станет прима-стивидором, пока до Херсона доплывет… И мечтал, оказывается, о продолжении бучневского рода… но помалкивал, давал время найти фарватер…

– Ничего, дед, как отвоюем – все отлажу. И казачка появится, и правнучка, и правнук.

– Дай-то Бог! – вздохнул Бучнев-старший. – Только не выхваляйся, едучи на рать… А гарему твоему я в случае чего помогу, не сомневайся, – вдруг засмеялся: – Вот ведь как странно мусульманство бабушки в замашках внука сказалось: одну любит, с другою тешится.

Так же неожиданно загрустил:

– Часто теперь думаю: зря принуждал Анисью креститься. Она, бедняжка моя, стремилась стать истинною христианкой – да ведь свинину так на дух и не переносила, а при малейшей напасти из сердца вырывалось «Иншалла!», а не «Господи, помилуй!». Зачем же непременно нужно было либо ей в православие, либо мне – в ислам? Неужели ж нельзя было по-разному молиться, но жить в любви и согласии, которые между нами с первого дня сложились?

Что же должна была – по планам Георгия – вместить в себя прощальная встреча с Людочкой?

Первое и главное: торжественное вручение денег. Той самой суммы, что оговаривалась в начале их связи, из расчета тех самых двух лет. Поскольку между уходом на войну и уходом «на сторону» разница огромная, то толстая пачка денег будет несомненно воспринята милой вдовушкой как нежданный подарок.

Второе и немаловажное: сердечное спасибо за приятные часы вдвоем.

Наконец, третье, финальное: несколько приличествующих случаю Людочкиных слезинок, сдержанно-взволнованное покашливание его самого, бравого санитара… На этом, собственно, все…